Главная ?> Повестка дня ?> Евангельская повестка ?> Третий Евангельский Собор ?> Перманентная реформация — ответ на перманентную секуляризацию

Перманентная реформация — ответ на перманентную секуляризацию

Суть и смысл перманентной реформации в том, что она представляет собой христианский ответ на вызовы постмодерного секуляризма, на запросы духовно изголодавшего мира, не имеющего ответов не только на «вечные», но и на сегодняшние вопросы экзистенциального характера и потому всё чаще признающегося в своей готовности к вхождению в постсекулярное состояние, к смене своей секулярной идентичности на постсекулярную

"Мы не должны пересказывать Евангелие" 

Случилось так, что время проведения III Евангельского Собора, куда я был приглашён накануне его начала, совпало для меня с необходимостью участия в двух ранее запланированных конференциях. В конце мая состоялась конференция "Достоевский и современность" в доме-музее писателя в Старой Руссе, а в начале июня – конференция "Л.Н.Толстой и Ж.-Ж.Руссо" в Ясной Поляне. Приехав из Ясной Поляны, увидел в "Мирте" серию текстов о Соборе, прочёл и почувствовал желание откликнуться. Заодно ознакомился и с двумя выпусками "Религиозно-философских тетрадей", посвященных первом и второму Собору. И невольно стали напрашиваться сравнения моего конференционного Tolstoyevsky-trip с материалами соборного послесловия. 

Перед участниками конференции о Достоевском выступил с более, чем часовой речью митрополит Новгородский и Старорусский Лев. Разговор шёл почему-то преимущественно о 1990-х годах. Выступление мало походило на речь пастыря, а более напоминало своим, на удивление секулярным языком и столь же секулярной стилистикой банальную и к тому же основательно запоздавшую политинформацию. Вероятно, владыка решил говорить с научно-гуманитарной аудиторией на её языке. Но как-то сразу обнажились и поразительная слабость этого посыла и удручающая беспомощность мысли, то претыкающейся и пасующей перед слишком серьёзными социально-политическими проблемами, то как-то хитро юлящей в страхе зацепиться за их острые углы. Но более всего меня удивила фраза, в которой, как бы, звучало объяснение и оправдание политинформаторской направленности речи митрополита (цитирую дословно): "Мы не должны пересказывать Евангелие". 

Может быть, это была одна из не слишком удачных формулировок, которые у всех нас имеют свойство проскакивать в публичных выступлениях. Может быть, я сам, грешный, что-то не так расслышал, хотя и сидел в первом ряду, что-то не так понял, не учёл контекста и проч. Говорю лишь о своём, сугубо личном, субъективном восприятии. Но это личное впечатление было для меня ошеломляющим и даже шокирующим. В устах христианского пастыря такое заявление звучало крайне странно. Впрочем, пересказа Евангелия в его выступлении действительно не было, ссылок на него и вообще на Священное Писание тоже. Библейско-христианский дух тоже отсутствовал, и имя Господа не звучало. Столь откровенная и даже как бы сама собой разумеющаяся дистанцированность речевого дискурса церковного иерарха от евангельских ценностей говорила о многом… 

Всё это невольно припомнилось, когда я знакомился со евангельско-соборными материалами. Вот, чего уж в них нет и в помине, так это разрыва между евангельскими ориентирами и реалиями современной религиозно-гражданской жизни. 

И ещё одно сопоставление напрашивается. Обе конференции, в которых мне довелось участвовать, казалось бы, великолепно центрированы. В русской литературе, культуре нет более масштабных фигур, чем Достоевский и Толстой, для которых проблемы духовной, религиозной жизни были первозначимы. Но примечательно, что абсолютное большинство докладчиков как будто договорились между собой о том, чтобы не говорить о главном, а сосредоточиться только лишь на второстепенном, т. е. ни за что не браться за крупные мировоззренческие, религиозные вопросы. Полагаю, что они действительно не желали обременять себя поисками миросозерцательных альтернатив, комфортно устроившись в своём методологическом безверии и испытывая какое-то злое самодовольство от пребывания в этом своём состоянии. Они готовы к научному поиску, но к духовным исканиям не предрасположены. И даже любимые ими Достоевский и Толстой их на это не вдохновляют. Потому доклады и уводили мысль в сторону от главного, скользили по касательным духовного наследия классиков, не затрагивая его ядра, сердцевины, сути. В итоге множество высокоумных выступлений так и не привели меня (да и других, вероятно) к приращению понимания этой сути. Почерпнуть хотя бы какую-то малую толику мудрости из них не получилось. 

Одна из главных причин этого – то, что современный секулярный мир погружён в состояние глубокого религиозного невежества, склонен трактовать сложнейшие духовно-религиозные проблемы с позиций плоского, вульгарного методологического атеизма и тем самым превращать даже конференции о великих богоискателях в разновидность игр в научные бирюльки. Не отсюда ли тот застой и кризис современной гуманитарной мысли, на который так любят жаловаться сами гуманитарии. 

Если же говорить о соборных материалах, то они не допускают сомнений в верности избранной их авторами аналитической стратегии, не оставляют места для беспокойств, будто самое главное и важное осталось где-то в стороне. То есть налицо другая направленность рефлексии и, соответственно, другой её уровень, другое качество. А это позволило соборной мысли не увязнуть в мелкотемье, а бить прямо в цель, т. е. искать ответы не на периферийные, а на ключевые, вечные вопросы бытия, которые в верно ориентированном сознании имеют свойство оставаться чрезвычайно актуальными, интересными, затрагивающими за живое. 

Впрочем, были и исключения: выступления некоторых интеллектуалов-гуманитариев заметно выпадают из евангельского контекста. В них мысль, пытающаяся подняться на высоту религиозно-философской рефлексии, но при этом остающаяся секулярной, как-то заметно, буквально на глазах мельчает, дробится, уходит от главного, теряется в частностях, становится путаной, не выдерживающей христианской критики, т. е. оказывается очень похожей на ту, которая господствовала среди упомянутых мной специалистов по Достоевскому и Толстому. Чувствуется, что ей, этой мысли, не по силам те задачи, которые стоят перед евангельским сообществом. И хотя она распускает павлиньи перья безбрежной эрудиции, но скрыть за ними скудость своих духовных ресурсов не может. 

Человек из Вавилона и человек из Скотопригоньевска 

В современном постмодерном мире продолжается процесс расползания секулярных начал по всем сферам практической и духовной жизни. "Ядерное человечество", вступившее в пору духовной зимы, продолжает поклоняться идолам прогресса, науки, денег, футбола. Антиреформация в виде духовной стагнации давно уже захватила в плен бесчисленное множество человеческих душ, социальных институтов и церковных структур.

Соборные тексты говорят много верного и справедливого о современном городском человеке. Несомненно, что этот тип – один из наиболее сложных объектов реформаторского внимания. Существующий в новом Вавилоне, он концентрирует в себе все девиации неовавилонской цивилизации. Его жизненное кредо: "Могу обходиться без необходимого, а без излишнего не могу". Оттого его духовное здоровье подорвано, духовный слух и духовное зрение почти утрачены, духовный потенциал крайне скуден. А это приводит к тому, что из внесекулярного пространства до него очень трудно достучаться. 

Проблемные поля христианской антропологии и христианской урбанистики поистине неохватны. И, может быть, соборной реформационной мысли стоит его заузить, чтобы сфокусировать внимание преимущественно на российском человеке. Это необходимо по той причине, что он – фигура совершенно особенная и крайне сложная. У него, наряду с общими признаками, сближающими его со среднестатистическим гражданином мира, имеются сугубо частные, весьма специфические социокультурные, социально-психологические, ментальные и прочие свойства, без учёта которых будет невозможно помогать ему в его метанойе, в деле приведения в норму его разорванного сознания, расстроенного ума и заблудшей души. Стоящий у исторической развилки между вырождением и возрождением, он, если предоставить его самому себе, скорее всего, двинется по первому пути, поскольку тот для него привычен. Ведь уже почти сотню лет он, жертва сокрушительной антропологической катастрофы, движется по линии культурной деградации и духовного вырождения, так что все имевшиеся духовные ресурсы и лимиты им практически исчерпаны. 

Необходимости сузить проблемное поле реформационной антропологии в указанном месте сопутствует необходимость расширить его в другом месте. Ведь кроме горожанина, человека из Вавилона, в России существует и другой социокультурный тип – человек из Скотопригоньевска, российский провинциал, проживающий в маленьких, полугородских-полусельских поселениях, а также в сугубо сельской глубинке, где особенно болезненно ощущается процесс постепенного превращения России в мировое захолустье. Это треть всего населения страны и оставлять её без внимания негоже. Иными словами, в реформационном дискурсе должна обрести своё место, как мне кажется, не только христианская урбанистика, но и христианская реформационная провинциалогия. 

Конец эпохи публичного молчания 

Евангельские Соборы свидетельствуют о том, что опыт пятисот лет Реформации стучится в сердца христиан и настойчиво требует к себе внимания. Понятно, что далеко не все реформаторские рецепты Лютера переводимы на язык эпохи постмодерна. Но главное, что имеется богатое духовное наследие, которое взывает к бодрствованию, говорит о необходимости совмещения возможностей ретроспективного и перспективного стилей мышления, указывает на предрасположенность реформаторского ретро-опыта к трансформациям в новые интенции и стратегии. 

Три Евангельских Собора – это одновременно и волевой жест и интеллектуальный прорыв евангельского сообщества в новую духовную, социокультурную перспективу. Они – свидетельства того, что эпоха публичного молчания, в котором пребывала его симфоническая личность, закончилась. Соборы выступают формой самораскрытия интеллектуального потенциала евангельского сообщества, демонстрируют новую модель публичной презентации сил и ресурсов его соборного разума. В них сосредоточены воля к бытию и стремление вырваться в новую реальность. 

Евангельский Собор, как религиозная институция, представляется чем-то вроде интеллектуально экипированного полпреда единой симфонической личности евангельского сообщества, двинувшегося на духовный штурм вавилонских башен постмодерного секуляризма. Этот последний поставил перед ним непростую задачу по выбору наиболее предпочтительного пути продвижения в социальном, культурном, интеллектуальном пространствах современного, крайне противоречивого мира. 

На первый взгляд может показаться, что постмодерный мир открывает перед евангельским сообществом два основных пути: либо адаптироваться к требованиям новой, по-прежнему не слишком лояльной к христианам эпохи, либо же противостоять ей, благо христианам есть, что противопоставить как старым, так и новым формам секуляризма. 

Впрочем, существует и третий путь: не вставать в жёсткую оппозицию постмодерну, принять внешние правила современных социальных и культурных игр, но при этом спокойно, ненавязчиво и вместе с тем твёрдо, настойчиво и неотступно проводить свою линию в отношениях с государством, обществом, культурой. 

Та стратегия, которая в условиях секулярного постмодерна может служить христианам опорой в сохранении своей евангельской идентичности, локомотивом социального служения, вполне может быть охарактеризована как перманентная реформация. 

Перманентная реформация – христианский ответ на вызовы перманентной секуляризации 

В сущности, реформаторство – это универсальная модель отношений цивилизованного человека с социокультурным миром. Это средний термин между крайностями застоев и революций, стагнаций и взрывов. Это компромиссная, наименее болезненная и, вместе с тем, наиболее сложная и тонкая форма цивилизованного существования христиан в мире поляризованных крайностей и динамично меняющихся отношений. 

Сомнительным выглядит призыв некоторых евангельских христиан быстро, лет за пять преобразовать важнейшие сферы церковной жизни и тем самым наверстать российское пятисотлетнее отставание от западного христианства. Эта идея "большого скачка" похожа на авантюрный прожект одного из героев Достоевского, собиравшегося быстро перевернуть всю Россию — "в мае начать, а к Покрову закончить". 

В нынешних условиях реформацию невозможно представить как процесс, ограниченный во времени и локализованный в пространстве. Она не может рассчитывать на скоропалительный happy end, поскольку уже по самой своей природе исполнена высокого, неподдельного драматизма. Ведь она предполагает состояние постоянной, регулярной, неотступной, перманентной духовной войны против "духов злобы поднебесной", заполонивших как внешний, так и внутренний мир современного человека. Западные протестанты до сих пор с ними сражаются с весьма переменным успехом. А у нас кто-то надеется победить их на своей церковной площадке к юбилею 2017 года. 

Сегодня единовременная, скоропалительная реформация-2 вряд ли возможна. Приходится рассчитывать только на протяженную в историческом времени перманентную реформацию. А у неё особая природа. Это длящееся во времени религиозно-гражданское движение, открытое опыту прошлого, проблемам настоящего и надеждам будущего. Она, перманентная реформация, призвана организовать внутреннюю стихию евангельского движения, преобразовать её в постоянно действующий вектор. В ней присутствует возможность утверждения истинно христианского тренда в динамике тех метаморфоз, которые присущи секулярному/постсекулярному миру. Этот тренд призван помочь секулярному человеку приблизиться к Богу, преодолев разделяющие их барьеры атеистических предрассудков.

Для христиан перманентная реформация – не только идея, но и жизненная реалия, не только средство, но и цель, позволяющая им в походных условиях регулярно корректировать и подтверждать свою христианскую идентичность. 

Мысль о продолжающейся, длящейся, непрерывной реформации высказывалась в разных формах участниками соборов. Та настойчивость, с которой она пробивает себе дорогу, говорит об её принципиальной значимости для евангельского сообщества, о готовности последнего рассматривать её с полной серьезностью, а также об определённых, возлагаемых на неё надеждах. Но чтобы эти надежды сбывались, необходима достаточно внятная концепция, требуются ясные представления о логосе (ведущих смыслах), пафосе (доминирующих мотивах и чувствах), этосе (значимых ценностях) и номосе (регулятивных принципах и нормативных ориентирах) перманентной реформации. Пока же можно лишь в самом общем виде обозначить контуры этой дискурсивной конструкции. 

Суть и смысл перманентной реформации в том, что она представляет собой христианский ответ на вызовы постмодерного секуляризма, на запросы духовно изголодавшего мира, не имеющего ответов не только на "вечные", но и на сегодняшние вопросы экзистенциального характера и потому всё чаще признающегося в своей готовности к вхождению в постсекулярное состояние, к смене своей секулярной идентичности на постсекулярную. 

То есть перманентная реформация не является делом внутрицерковным. Она открыта во все стороны жизни и культуры и требует от христиан активности духовной, социальной, нравственной, интеллектуальной. В ней, как доминантном направлении соборного служения, присутствует сердечная боль христиан за то состояние падшести, в котором пребывает российский мир. 

И, конечно же, у перманентной реформации, кроме социально-исторического измерения, есть ещё измерение личностное, экзистенциальное. Когда-то для Лютера Реформация стала глубоко личным экзистенциалом, делом и смыслом всей его жизни. Перманентная реформация также обладает собственной экзистенциалогией. Она причастна к важнейшим смысложизненным ценностям человеческого существования в мире и социуме ипотому заставляет задаться прямыми вопросами: а что есть перманентная реформация не только для церкви, всего евангельского движения, страны, культуры, но и для меня лично? 

Действительно, в чем её ценность для моей духовной и практической жизни? Ведь получается, что и я лично должен пребывать в состоянии перманентного реформирования, перманентной метанойи, перманентного катарсиса. Нельзя же вымыть и вычистить своё жилище раз и навсегда. Домашняя уборка должна быть перманентным процессом: приготовила хозяйка обед и сразу же прибралась на кухонном столе, пообедала семья и тут же помыли посуду, потрудился за рабочим столом и сам навёл на нём порядок и т.д. Так же должны обстоять дела и с умом, душой, духом. Процессы их обновления, очищения, совершенствования, возрастания должны постоянно идти своим чередом. В противном случае – духовный застой, медленный распад и духовная смерть. 

Таким образом, индивидуальная перманентная реформация предстаёт условием полноценной духовной жизни, предпосылкой полномасштабного пребывания христианина в слове, духе и истине. Она позволяет ему не просто противостоять демоническим структурам современного мира, но и энергично продвигаться к своим целям, либо обезвреживая, либо удаляя эти структуры со своего пути. 

Демонические структуры мира сего 

У нынешней перманентной реформации препятствия серьёзны, а оппоненты сильны и влиятельны и не могут быть побеждены лобовыми атаками. Они располагаются как внутри жизненного мира христианина, так и вовне. Внутри – это прежде всего инертность самих евангельских христиан, пока ещё не слишком склонных к масштабным религиозно-гражданским инициативам. Вовне же – это, во-первых, секуляризм, заставляющий миллионы людей блуждать в экзистенциальных лабиринтах и ведущий их к духовным, катастрофам. Во-вторых, это окостеневший, омертвевший отечественный византизм, приведший самую массовую конфессию страны, православие, к кризису духовности, к историческому поражению и способствующий происходящим ныне внутри него процессам морального разложения. Одним из красноречивых свидетельств этого служит нынешнее перемещение эпицентра публичных церковно-общественных скандалов на самый верхний, патриарший уровень. И, наконец, в-третьих, это имморальная полицейская государственность, поощряющая религиозную ксенофобию, и то открыто, то тайно препятствующая духовному возрождению нации. 

В рамках нынешнего состояния дел роковая "симфония" имморального полицеизма и деморализованного византизма не оставляет места для надежд на духовное исцеление тяжко больной нации средствами такого тандема. 

Интеллектуальная реформация 

Перманентная реформация предполагает постоянный мониторинг процессов, происходящих в сферах сущего и должного, их адекватную диагностику. Поэтому налицо очевидная востребованность ресурсов христианского интеллектуализма с его принципами единства традиций и новаций. Без этого идея реформаторства бессильна. Некогда интеллектуальная мощь Лютера и его сподвижников явилась непреложной составляющей реформационного движения, прямо способствовала его успеху, помогла выйти победителями в столкновениях с превосходящими силами противников и оппонентов. 

Сегодня недостаточно смотреть на реалии религиозно-гражданской жизни только лишь сквозь призму опыта лютеровской Реформации. Мир с его информационным взрывом, глобализацией, нано-технологиями и прочим изменился, стал другим. В чём-то изменились и люди. И потому резонно предположить, что должно измениться и восприятие реформационного наследия. Поэтому реформаторскому мышлению предстоит решать задачи по инвентаризации тех смыслов, ценностей и норм, с которыми ему предстоит работать. Важно иметь перед собой не их беспорядочные россыпи, но стройные, пропорционально сложенные ансамбли, уже самим своим видом притягивающие к себе внимание верующих и неверующих. 

Разумеется, сущность евангельской веры, остаётся при этой неизменной. Но стратегии и, тем более, тактические навыки и формы евангельского реформаторского мышления могут и должны меняться, как меняется тот социально-исторический контекст, внутри которого его субъекты пребывают. 

Отношения между старым, классическим реформаторским мышлением и его новой, постклассической версией – особая тема в современном христианском дискурсе. Здесь приходится считаться с тем, что Лютер в России мало прочитан, плохо понят и категорически не принят большинством. В российском культурном пространстве он – фигура не просто малопонятная, но и намеренно задвинутая в тень. Следует также учитывать и кумулятивную природу нынешнего всплеска реформаторских умонастроений, и особенности принципа перманентности, и ресурсы мониторинговых технологий, позволяющих справляться с лавинами новых фактов, с их всевозможными интерпретациями и еще с многим другим. 

В настоящее время реформаторское письмо в материалах Евангельских Соборов имеет, по преимуществу, прогностичный характер. Устремлённое в перспективу должного, оно, конечно же, нацелено и на сущее, то есть на то, чтобы осмысливать наличное, прозревать невидимое и постигать сокрытое. Его предназначение в том, чтобы, имея непреходящие евангельские духовные основания, заложить добротные интеллектуальные основания для выстраивающейся конструкции реформации-2, которой в условиях постмодерна и перманентной секуляризации придётся стать перманентной реформацией. 

Реформацию совершает Бог, революцию делает дьявол 

Невозможно согласиться с теми, кто склонен ставить понятия реформации и революции в один ряд и даже толковать одно через другое. Ведь "по плодам их узнаете их" (Мф.7,16), а плоды Реформации и социальных революций разительно отличаются друг от друга. Те позитивные нововведения, которые иной раз приписывают европейским революциям, на самом деле являются плодами контрмер и контрусилий, сумевших преодолеть и обезвредить разрушительный запал революционаризма и вырваться из морока революционных синдромов. 

Реформация и революция – это понятия из разных ценностных миров с разными языками, разной онтологией, аксиологией, деонтологией и экзистенциалогией. Если реформация теоцентрична, то революция антропоцентрична. Краеугольный камень реформации – теономия с присущим ей стремлением людей постичь и исполнить волю Божью. Её инициаторы и вершители слышат vox Dei. Основание революции – человеческое своеволие, сознательно пренебрегающее волей Божьей и всеми Его заповедями. Вектор первой устремлён на сближение с Богом, вектор второй имеет противоположную, сугубо богоборческую направленность. Первая демонстрирует правоту Бога, вторая – неправоту человека. Если реформация как текст, как концепт – это конструкт, то революция – это деструкт. Первая несёт в себе силу преобразования, вторая – силу взрыва. Первая не может руководствоваться принципами "цель оправдывает средства" и "всё позволено", а вторая делает их своими главными инструментами. Первая может быть благословенной, вторая же с присущим ей демонизмом – всегда проклятие, расплата за глухоту к повелениям свыше, за богоотступничество. Реформацию совершает Бог, революцию делает дьявол. Поэтому между этими двумя концептами и стоящими за ними реалиями нет моста, а есть пропасть. И удерживать их в дискурсивном пространстве на равных – значит оскорблять Бога и угождать дьяволу, быть его адвокатом. 

В стране, принявшей сто лет назад в свою кровь огромную дозу наркотика революционаризма-демонизма, осатаневшей от чудовищной передозировки, и продолжающей из-за неё и сегодня, спустя почти сто лет, корчиться в судорогах духовной аномии, кремлёвского цинизма, этатистского произвола и общего морального распада, не пристало играть в интеллектуальные игры с понятием революции и пытаться выжать из него капли чего-то позитивного. Подобные игры равносильны опасным манипуляциям с именами князя тьмы и с понятиями из его лексикона. В положительном, созидательном, творческом отношении они абсолютно пусты. Более того, их природа исключительно отрицательна. Помочь нам они ни чем не могут, а вреда в них сколько угодно. Так и слово революция с его демонической начинкой лучше вообще не трогать в христианских дискуссиях о реформации, отведя ему соответствующее место в экспозициях исторических музеев, на выставках экспонатов интеллектуальной и социальной истории. Тем более, что в современном языке нет недостатка в понятиях, адекватно отображающих самые разные формы социальных скачков, исторических спуртов и духовных прорывов. 

В попытках идеализации революции есть много такого, что в психологическом отношении сближает их с историей духовных блужданий Михаила Врубеля, автора известной живописной "демонианы". Больной художник с повреждённым сознанием, медленно соскальзывавший по наклонной в бездну безумия, оставил нам потрясающие по своей живописной силе образы князя тьмы. Зло предстаёт у него ослепительно прекрасным, притягательным, завораживающим. Перед силой эстетического соблазна, исходящей от него, трудно устоять. И жертвой этой искусительной эстетики в первую очередь становится секулярное сознание. 

Нечто подобное происходило и происходит с понятием революции, с её "смыслообразом". Именно секулярное сознание первым когда-то подпало под его мрачное обаяние, вознесло его чуть ли не до небес, сотворило из него идола, истово служило ему и курило ему идеологический фимиам. И сегодня секулярный рассудок продолжает оставаться в плену его тёмной, инфернальной эстетики, берёт на себя роль его апологета и даже, попадая временами в христианские сообщества и предпринимая неуклюжие попытки поговорить о революции на религиозно-метафизическом наречии, пробует курить ему квазитеологический фимиам.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.