Гавроши XXI века

Миллионы детей европейских лимитчиков безнадежно зависли в неопределенности. Чьи они? По культуре и стилю жизни большинство — ассимилированные жители западных городов. Но происхождение написано на смуглом лице, о чем постоянно припоминают местные обыватели — еще генерал Деникин сетовал, как консьержка в его эмигрантском доме бурчала вслед "грязные русские". Тогда возникает желание гордо и всем назло нарядиться в форму русского офицера, либо в нечто мусульманское или просто хулиганское

В Париже рвется социальный динамит. Что динамита много, предупреждали и левые интеллигенты, и ультраправые популисты вроде Ле Пена. Оказалось, динамита еще больше — уличные погромы и бунты, как правило, выдыхаются на третий день, а тут после целой недели драк и неразберихи полиция не знает, где и что гасить.

В США злорадствуют: нечего было французам тыкать нашими неграми. Во Франции — своя интрига вокруг соперничества премьера Вильпена и министра полиции Саркози, чьи шансы сменить Ширака на президентском посту, похоже, решаются сейчас. Европейские властители дум спешат обойти друг друга в изысканных пассах на извечные темы кто виноват и что делать. А если совсем по-русски и проще, то диагноз сводится к одному слову — лимита.

В 50-е годы, когда отступили кошмары Великой депрессии и фашизма, а пролетариям Запада помогли ради социального мира и сдерживания коммунизма подняться в классовой иерархии, возникла нехватка рук на нижних уровнях. Желающих месить бетон, убирать улицы и стоять у конвейера европейцы без труда отыскали в своих бывших владениях: англичане — в Пакистане и на Ямайке, немцы — в Турции и Югославии, французы — в Алжире и Сенегале. (Так власти Москвы со времен метростроя выкачивали молодую непритязательную рабсилу из русских деревень, а сегодня — из Молдовы и Таджикистана.)Лимитчикам обещали гражданство (прописку), и они пахали, как могут пахать лишь недавние крестьяне, веря в лучшую долю детей.

Дети-то теперь и бьют стекла в Париже. Их жизнь не такая голодная, как была у родителей в далеком селе, только не с нею они сравнивают. Социальная мобильность застопорилась в 70-е. Дешевая рабочая сила не нужна, когда производство выносится в Мексику или Китай. Миллионы детей европейских лимитчиков безнадежно зависли в неопределенности. Чьи они? По культуре и стилю жизни большинство — ассимилированные жители западных городов: носят кроссовки и джинсы, играют в футбол, едят гамбургеры, французский и английский языки им родные. Но происхождение написано на смуглом лице, о чем постоянно припоминают местные обыватели — еще генерал Деникин сетовал, как консьержка в его эмигрантском доме бурчала вслед «грязные русские». Тогда возникает желание гордо и всем назло нарядиться (тут уж кому что роднее) в форму русского офицера, либо в нечто мусульманское или просто хулиганское.

Оптимистические прогнозы теорий модернизации, по которым бывшие крестьяне должны превращаться в современных горожан со статусом среднего класса или кадрового пролетариата, не сработали. Сегодня мы сталкиваемся с классом, которому и названия толком нет. В Латинской Америке их зовут маргиналами, в Германии — люмпенами, в России времен скитаний молодого Горького — босячеством. Французский социолог Пьер Бурдье предложил более аналитичный термин — субпролетариат.

Уже не крестьяне, но и не подлинные горожане, ибо стабильных рабочих мест им не достается. Промежуточные слои, зависшие в переходе из своей этнической среды в чужие города, не организуются в регулярные профсоюзы и партии. Их жизнь слишком случайна для организованного протеста и лишена перспективы, на которой можно строить программы. Русский мыслитель-анархист князь Петр Кропоткин четко обозначил дилемму: революции связаны с надеждой, а безысходность порождает только бунт.

Проблема далеко не только французская, но общемировая. Недавнее нападение на Нальчик — отголосок того же тектонического разлома. Не в исламе дело. Религия совпала с барьером между европейским образом жизни и массами, которым он недоступен, потому религия превратилась в символ противостояния. Крестьянский уклад с его традиционными ритуалами и послушанием исчезает по всей планете. Это опаснейший исторический переход. Некогда индустриализация перемолола и французов, и русских в современных горожан, хотя та история была полна своих баррикад и революций. Сегодня Третий мир оказался внутри Первого. В Европе проблему пытались решать через благотворительность и полицейский надзор. Не работает. В XIX в. проблему решили, развивая массовую занятость и демократию: к середине ХХ в. западные рабочие превратились из революционеров в реформистов. Но как и кто сможет это сделать на глобальном уровне? А пока — баррикады и отчаянные смуглокожие гавроши возрождаются.

Источник: "Известия", 7 декабря 2005 г.