Версия для печати

Разрушая Левиафан: Гражданин и Государство в глобальном мире

Нам следует отвергнуть кантианское различение между «правом временного пребывания» и «правом образовывать более постоянные объединения». Я призываю к «пористым границам», которые позволяют осуществить переход от первичного доступа к гражданскому, а затем к политическому членству через континуум прозрачных, публично озвученных и конституционно последовательных условий

Современное национальное государство на Западе — в ходе его развития с XVI по XIX вв. — стремилось добиться четырех целей: территориального владычества, административного контроля, консолидации коллективной культурной идентичности и достижения политической легитимности посредством возрастающего демократического участия. Тем не менее новейшие обстоятельства — такие, как подъем глобальной экономики через формирование свободных рынков в сфере капитала, финансов и труда; нарастающая интернационализация военных, коммуникационных и информационных технологий; возникновение международных и транснациональных культурных сетей и электронных сфер; а также рост [числа] суб- и транснациональных политических ?кторов, — возвещают фрагментацию всех этих четырех функций государства.

Глобализация несет с собой все более изменчивый контекст, в который «вмурованы» административно-материальные функции государства, — контекст, который далеко превосходит способности государства влиять на [принимаемые] решения и их последствия. Национальное государство слишком мало, чтобы иметь дело с экономическими, экологическими, иммунологическими и информационными проблемами, созданными новым окружением. С другой стороны, оно слишком велико, чтобы заниматься устремлениями социальных и регионалистских движений, вызванных к жизни проблемами идентичности. В таких условиях территориальность быстро превращается в анахронистическое размежевание материальных функций и культурных идентичностей. По мере того как глобальная экономика разрушает власть национальных государств в определении перераспределительных политик и достижении экономической справедливости, интер- и транснационализация культуры, движение людей сквозь «пористые» государственные границы и подъем глобальных СМИ обеспечивают [появление] альтернативных источников культурной гегемонии. Демократическая легитимность теперь должна достигаться в национальных государствах, в которых «мы» становится все более потрепанным и аморфным. Тогда как кризисы перераспределительных политик затрагивают солидарность, пронизывающую социальные классы, подъем движений, активизированных мультикультуралистскими и идентичностными политиками, раскалывает прежнее «мы» и делает границы национального государства текучими и пористыми. Кто же такие «мы»?

На этом фоне я сфокусирую данный очерк на недавних публикациях, касающихся политического членства и гражданства. Политическое членство является лишь одним из аспектов теории гражданства, но аспектом решающим. Оно рассматривает институциональные процессы доступа к статусу гражданства и обретения его. Оно имеет дело с принципами и институтами включения в существующие сообщества иностранцев и чужаков, иммигрантов и вновь прибывших, беженцев и тех, кто ищет [политического] убежища. Каковы должны быть нормативные принципы демократического членства в мире все более отрывающейся от территории политики?

Членство и парадокс внутреннего суверенитета

Демократическое правление означает, что все члены некоего суверенного организма должны быть уважаемы как носители прав человека и что его со-участники свободно объединяются друг с другом для установления режима самоуправления, при котором каждый должен рассматриваться и как автор законов, и как субъект законодательства. Со времен Руссо, однако, мы знаем, что воля демократического народа может быть хоть и легитимной, но несправедливой, хоть и единодушной, но неразумной. «Воля всех» и «общая воля» могут не соответствовать друг другу либо в теории, либо на практике. Демократическое правление и требования справедливости могут противоречить одно другому.

Тем не менее этот парадокс демократической легитимности имеет одно следствие, на которое едва обращают внимание: каждый акт само-законодательства является также актом само-конституирования. «Мы, народ», согласный связать себя такими законами, также определяем самое себя как «мы» в самом акте само-законодательства. Это касается не только общих законов самоуправления, которые четко выражены в этом процессе; сообщество, которое связывает себя этими законами, также определяет самое себя, проводя границы, — и границы эти являются как территориальными, так и гражданскими. Воля демократического суверена распространяется только на территорию, находящуюся под его владычеством: демократии требуют границ. В то же время, как суверен определяет самое себя территориально, он определяет себя и в гражданских терминах: полные члены суверенного организма отличаются от тех, кто лишь «подпадает под его защиту», но при этом не пользуется «полноправным членством». Женщины и рабы, не христиане и принадлежащие к не белым расам — так же, как слуги и не владеющие собственностью белые мужчины, — исторически были исключаемы из числа членов суверенного организма. Они оставались, по известному выражению Канта, «простым вспомоществованием содружеству».

Более того, — как в случаях с Американской и Французской революциями — «мы, народ» уполномочивает себя быть сувереном во имя правды, считающейся универсальной и самоочевидной, а именно такой, что «все люди созданы равными и наделены своим Создателем неотъемлемыми правами». Таким образом, демократический суверен черпает свою легитимность не просто из своего акта конституции, но — что в равной степени существенно — из соответствия этого акта универсальным принципам прав человека, которые, как считается, предшествовали воле суверена и в соответствии с которыми суверен и принимает на себя обязательства. «Мы, народ» относится к частному человеческому сообществу, ограниченному в пространстве и времени, разделяющему частные культуру, историю и наследие, однако этот народ утверждает себя как демократический организм, действуя во имя «универсального». Такая напряженность между притязаниями на универсальные права человека и специфическими культурными и национальными идентичностями является составляющей демократической легитимности. Современные демократии действуют во имя универсальных принципов, которые затем оказываются ограниченными пределами частного гражданского сообщества. Таков, как сказал Юрген Хабермас (J ? rgen Habermas ), «лик Януса — лицо современной нации».

Концентрируясь на вышеуказанной составляющей напряженности демократических сообществ, я четко обозначу представление о транснациональном политическом членстве. Я стану утверждать, что права и притязания других — чужаков и иностранцев, беженцев и тех, кто ищет [политического] убежища, иммигрантов и временных рабочих — должны рассматриваться как центральный аспект любого понимания членства в либеральных демократиях, а также как центральный аспект теорий справедливости, которые в целом сфокусированы на межгосударственных отношениях.

Аргументируя свою позицию, я прежде всего рассмотрю возражения в адрес политической де-территориализации, озвученные гражданскими республиканцами. Поскольку гражданство влечет за собой членство в ограниченном сообществе и поскольку право на самоопределение границ, равно как и идентичность этого сообщества рассматриваются как фундаментальное для демократии, гражданские республиканцы видят политическую глобализацию как нечто, разрушающее демократическое гражданство. Я хочу показать, что эти страхи эмпирически преувеличены и что в философском плане гражданские республиканцы — такие, как Майкл Уолцер (Michael Walzer ) — ошибаются, когда путают границы этического сообщества, которому присуща неотъемлемая культурная связность, с границами демократического политического сообщества, которое не является культурно связанным таким же образом и до такой же степени. Я завершу утверждением, что либерально-демократические практики иммиграции и натурализации, отнюдь не разрушающие гражданское сообщество, могут даже повысить ценность определенных правовых и институциональных традиций — путем превращения закоренелых чужаков и иностранцев в партнеров в сообществе демократического толка.

Гражданско-республиканский скептицизм и право на политическое членство

В этом очерке я признаю различение между иммигрантами, с одной стороны, и беженцами и теми, кто ищет [политического] убежища, — с другой. Хотя в реальности многие люди становятся иммигрантами потому, что их вынудили стать беженцами их «родные» правительства, а некоторые — хотя и не столь многие, как хотелось бы представить их противникам, — требуют статуса беженцев и нуждающихся в [политическом] убежище потому, что на самом деле являются «экономическими беженцами» (то есть, правильнее сказать, иммигрантами).

Тем не менее я поддерживаю различение «беженцы—иммигранты», даже хотя оно не достаточно для того, чтобы разобраться со всеми сложностями людских потоков в глобализированном мире. Я делаю это потому, что — с точки зрения международного права, равно как и моральной философии — обязанности и обязательства, которые мы имеем перед чужаками, стремящимися влиться в наши сообщества на том основании, что их преследуют — за их происхождение и этничность, веру или убеждения, или по той причине, что война, преследования или природные бедствия сделали их дома не пригодными для жилья, — совсем иного рода, нежели обязательства, которые мы имеем перед другими — теми, кто просто предпочитают жить среди нас. Требования беженцев и тех, кто ищет [политического] убежища, вызывают более жесткие обязательства уступчивости со стороны принимающих сообществ. Отказ беженцам и ищущим [политического] убежища в пристанище и временном пребывании нарушил бы фундаментальное правило человеческой морали, а именно — помогать тем, кто в нужде (равно как и условия Женевской Конвенции 1951 года, оговаривающие статус беженцев). Поэтому-то принимающие сообщества должны оказаться под «бременем более строгих доказательств» дабы показать, почему такие требования недостойны признания, либо — как и почему признание их может подвергнуть опасности не только экономические стандарты жизни, но даже самое выживание принимающих сообществ.

Современные международные практики, однако, гораздо более снисходительны. Майкл Уолцер удачно суммирует общераспространенное мнение на этот счет:

Принимать большие количества беженцев часто морально необходимо; однако право сдерживать их поток остается признаком общественного самоопределения. Принцип взаимной помощи может лишь модифицировать, но не трансформировать политики доступа [иммигрантов в сообщество], коренящиеся в самовосприятии отдельного сообщества [сделан акцент ].

Я думаю, эта формулировка задает слишком легкий стандарт уступчивости для вовлеченных [в процесс] правительств. Что именно следует считать «политиками доступа, коренящимися в самовосприятии отдельного сообщества»? Уолцер входит в число немногих современных теоретиков, которые обсуждают, насколько существенными являются вопросы членства для теорий справедливости и демократии. Тем не менее его позиция строится вокруг одного аспекта — парадокса демократической легитимности, который я обозначила выше (а именно, коллективного самоопределения демократического народа), тогда как всё измерение универсальных прав человека остается полностью непризнанным. Уолцер отдает первенство воле политического суверена и в то же время пытается смягчить возможные несправедливости и неравенства, которые могут стать следствием его [суверена] действий и политик [policies ], делая акцент на способности сообщества проявлять честность и сострадание, деликатность аргументации, соответствующей контексту, и моральную открытость. Я же утверждаю, что такая стратегия недостаточна и что дилеммы политического членства в либеральных демократиях касаются самой сути самоопределения — равно как и само-конституирования — этих политических сообществ именно потому, что — будучи либеральными демократиями — они построены на конститутивной напряженности, существующей между правами человека и политическим суверенитетом.

В элегантном — и весьма пространно цитируемом — пассаже Уолцер пишет:

Снести стены государства — не значит… создать мир без стен, скорее [это означает] создание тысячи маленьких крепостей. Но крепость тоже может быть снесена: всё, что необходимо, — это глобальное государство, достаточно мощное, чтобы подавить местные сообщества… Отличительность культур и групп зависит от их закрытости, и без этой последней не может быть выражена как стабильная черта человеческой жизни. Если эта отличительность является ценностью, как большинство людей, кажется, верят (хотя некоторые из них являются глобальными плюралистами, а другие — лишь местными лоялистами), тогда закрытость следует кое-где позволять. На некотором уровне политической организации нечто типа суверенного государства должно обрести форму и востребовать полномочие формировать свою собственную политику доступа [иммигрантов в сообщество], контролировать и иногда сдерживать поток иммигрантов.

В аргументации Уолцера наблюдается быстрое соскальзывание с ценности «отличительности культур и групп» к необходимости «закрытости» и, следовательно, к оправданию некоего «нечто типа суверенного государства», которое стало бы контролировать границы и устанавливать политику доступа. Уолцер не делает различения между методологической фикцией унитарного «культурного сообщества» и фактическим, институциональным политическим сообществом. Демократическое политическое сообщество с плюралистическими традициями состоит из многих культурных групп и подгрупп, многих культурных традиций и контр-традиций; более того, «национальная» культура сама по себе формируется из конкурирующего разнообразия многих традиций, исторических предназначений и преданий о последовательности неких событий.

Что в равной мере существенно, Уолцер не делает различия между принципами культурной интеграции и принципами политической интеграции. Культурные сообщества строятся вокруг приверженности их членов ценностям, нормам и традициям, которые содержат основанную на давности ценность для их идентичности, тогда как отказ подчиняться этим традициям затрагивает их собственное понимание членства и принадлежности. Однако, конечно, вокруг таких культурных определений и преданий всегда существуют определенные споры и новшества. Что означает быть добронравным, но не ортодоксальным евреем? Что означает быть современной мусульманской женщиной? Что означает быть признающим выбор католиком? Культурные традиции состоят как раз из таких изложений интерпретации и пере-интерпретации, предназначения и предательства. По факту, чем более жива культурная традиция, тем больше споров будет вокруг ее сущностных элементов. На протяжении большей части своей работы — включая Сферы Справедливости, но не ограничиваясь лишь ими — Уолцер взывает к «мы». Это «мы» предполагает идентичность без конфликта, единство без «трещин». Это удобная методологическая фикция, однако ее последствия для политической аргументации могут быть оскорбительными.

Политическая интеграция соотносится с такими практиками и правилами, конституционными традициями и институциональными привычками, которые сводят вместе индивидуумов для формирования функционирующего политического сообщества. Это функционирование имеет двойное измерение: оно не только должно сделать возможной работу экономики, государства и его административного аппарата, но — для осуществления всего этого — легитимность главных общественных институтов должна быть признана обществом. Легально-рациональные полномочия современного государства держатся не только на административной и экономической эффективности, но также на вере в его легитимность. Однако принципы политической интеграции обязательно являются более абстрактными и более генерализированными, нежели принципы культурной идентичности, именно потому, что современные государства изначально предполагают множественность конкурирующих, равно как и сосуществующих взглядов на мир; именно потому, что в современном государстве политическая жизнь является лишь одной сферой существования среди многих других, заявляющих свои претензии на нас; и именно потому, что расхождение между личностными идентичностями и приверженностью, с одной стороны, и общественным выбором и сопричастностью, с другой, является конститутивным для свободы граждан в либеральных демократиях.

Конечно, в пределах существующих политических сообществ будут иметь место некоторые вариации относительно того, каковы составные части такой политической интеграции; типология видов гражданского и этнического национализма указывает на подобный ряд. Тем не менее в либеральных демократиях концепции прав человека и гражданских прав, конституционные традиции и демократические практики выборов и представительства являются сущностными нормативными элементами политической интеграции. Именно им, а не причудам той или иной культурной традиции должны демонстрировать свое уважение и лояльность граждане — так же, как и иностранцы; коренные жители — так же, как и проживающие в данном государстве чужеземцы.

Именно потому, что Уолцер смешивает в одно культурную интеграцию с политической, многие из его мудрых претензий относительно политик иммиграции и натурализации создают впечатление, что они являются результатом того, что Кант назвал бы «контрактами благодеяния». Уолцер не способен ухватить дуальную, раскалывающуюся идентичность членов современного демократического суверена — как носителей прав человека в качестве нравственных личностей, с одной стороны, и как носителей гражданских прав и членов суверена, с другой. С его точки зрения, дуализм принципов универсальных прав человека, а также крайности суверенного самоопределения исключаются в пользу права на коллективное самоопределение. Еще раз: гражданская идентичность облечена в мощную культурную оболочку, в то время как права человека существуют в определенном контексте. В отрывке, удивительно напоминающем критику Французской революции Эдмундом Бурке (Edmund Burke ), Уолцер пишет: «Мужчины и женщины действительно имеют права б?льшие, чем жизнь и свобода, однако они не следуют из нашей обычной гуманности; они [эти права] проистекают из разделяемых ими понятий общественного добра; они являются локальными и частными по своему характеру». Мы действительно можем захотеть поинтересоваться, как понятие «разделяемого общественного добра» может предусмотреть понятие прав, поскольку — следуем Уолцеру — чаще всего это требования прав, к которым, как к третейскому суду, взывают для того, чтобы разрешить спор между конфликтующими понятиями общественного добра.

Демократические народы конституируют себя в качестве суверенов потому, что они поддерживают определенные принципы прав человека, и потому, что условия их объединения интерпретируют, а также облекают в плоть эти права. Конечно, точная интерпретация основных прав человека и содержание гражданских прав всегда должно быть проговорено в свете конкретных исторических традиций и практик определенного общества. Однако через воплощение в специфических культурных и правовых традициях эти принципы не исчерпываются ни в своей законности, ни в своем содержании. Они содержат выходящее за пределы [определенного культурного] контекста требование законности, во имя которой исключенные и угнетенные, маргиналы и презираемые мобилизуются и требуют политического посредства и членства. История демократических реформ и революций, начиная с рабочих движений и до суфражисток, с антидискриминационной борьбы до антиколониальной, расширяет круг адресатов для этих прав — равно как и преобразует их содержание. Именно потому, что требования этих прав обладают свойством выходить за пределы контекста, к ним могут взывать и те, кто оказался исключен «из разделяемых понятий общественного добра» и для кого «локальное и частное» несет в себе стигматы неравенства, угнетения и маргинализации.

Я начала этот раздел с того, что приняла неизбежное — даже если оно остается проблематичным — различение между беженцами и теми, кто ищет [политического] убежища, с одной стороны, и иммигрантами, с другой. Я разъясняла: Уолцер представляет гражданско-республиканское мнение в спорах относительно гражданства и иммиграции. Он поддерживает право демократического суверена определять границы и пределы и ограничивать свою географическую, равно как и гражданскую территорию. Однако он путает политические нормы интеграции с культурными, и по этой причине его взгляды на политическое включение иностранцев и иммигрантов приобретают характер размышлений временных, годных только для какого-то данного случая. В заключительном анализе требования прав человека становятся самой тонкой из моральных тростинок в кажущихся могучими моральных «зарослях» культурных связей и уз, по Уолцеру.

Принципы политического включения в глобальную эру

Нормативные недоразумения прав человека и суверенитета могут быть наиболее тонко подмечены через призму требований гражданства и натурализации со стороны иностранцев, жителей и постоянно проживающих в пределах политического сообщества, а также через призму законов, норм и правил, управляющих такими процедурами. Ирония текущих практик в большинстве либеральных демократий мира, включая Соединенные Штаты, такова, что, тогда как находящиеся в стране на законных основаниях иностранцы и постоянно проживающие в стране наделяются социальными правами и преимуществами (такими, как компенсации по безработице, пенсионные пособия, некоторые формы страхования здоровья, а в отдельных случаях — и субсидии на образование и жилье) так же, как и граждане, переход к собственно «политическим правам» и «привилегиям членства» остается заблокированным или крайне трудным.

Хотя — еще раз повторю — политическая практика медленно, но верно меняется. В Дании — так же, как в Швеции — иностранцы (которые обычно являются гражданами стран Третьего мира) могут принимать участие в местных и региональных выборах и выставлять на этих выборах свои кандидатуры. В Норвегии, Финляндии и Голландии такими правами [иностранцы] наделены на местном уровне, но не региональном. В Берлине, Гамбурге и федеральной земле Шлезвиг-Гольштейн аналогичные попытки наделить правами участия в местных выборах тех иностранцев, которые прожили в Германии более пяти лет, были объявлены «неконституционными» немецким Конституционным судом. Тем не менее, в соответствии с Маастрихтским и Амстердамским соглашениями, принятыми странами-членами ЕС, подданные стран ЕС, проживающие в иной стране, нежели страна их происхождения, получили право избирать и быть избранными, а также занимать [административные] должности на местном уровне, равно как и на уровне парламента ЕС.

Что мы начинаем замечать, так это «эффект дисагрегации», через который происходит разобщение составляющих частей гражданства — таких, как коллективная идентичность, политическое членство и социальные права и преимущества. Можно иметь один набор прав и притязаний — не имея чего-то другого: можно обладать политическими правами в государстве, не будучи его подданным — как в случае ЕС. Что более обычно, однако, — можно обладать социальными правами и преимуществами лишь на основании статуса иностранного рабочего как без того, чтобы разделять коллективную идентичность, так и без того, чтобы пользоваться привилегиями политического членства. Опасность этой ситуации заключается в «перманентном чужестранстве», а именно — в создании в обществе группы [населения], которая разделяет [с остальными гражданами] права собственности и гражданского общества, не имея при этом доступа к политическому членству. Теперь привилегия политического членства должна быть признана как право, а не просто как статус, дарованный кантианским контрактом благодеяния лишь некоторым. А это означает заполнение пробела между «гражданским» и «политическим» гражданством.

Современные общества представляют собой сложные, фрагментированные и противоречивые социальные структуры. В таких обществах человеческое поведение и взаимодействия принимают многие и разнообразные формы. Мы являемся членами семьи, соседского окружения, религиозной общины и социального движения, равно как и гражданами национального или мультинационального государства или федерации — и ни одно из этих объединений не нуждается в том, чтобы монополизировать нашу привязанность, преданность или идентичность. В то время как современное демократическое государство остается возможным структурным выражением демократического самоопределения, сложность наших общественных жизней включает нас в объединения, которые лежат как выше, так и ниже уровня национального государства. Эти объединения выступают посредниками того образа, или порядка, которым мы соотносим себя с государством. Если мы перестанем рассматривать государство как привилегированную вершину всех форм коллективной идентичности, а вместо того посмотрим на него как на «союз союзов», тогда гражданство тоже должно бы пониматься как форма коллективной идентичности, посредство для которой осуществляется в институтах и через институты гражданского общества. В европейском контексте это означает, что требования иностранцев в отношении гражданства и политической организации обосновываются не через некое иерархическое решение «сверху», но потому, что отдельные личности показывают себя достойными членства в гражданском обществе через проявление определенных способностей и выполнение определенных условий.

Каковы же эти способности и условия? Продолжительность и характер проживания в конкретной стране, без сомнения, являются высшими среди таких критериев. Другими являются минимальное знание языка страны-хозяйки, а также подтверждение определенных «гражданских знаний» относительно законов и форм правления этой страны. Критерии, подобные этим, могут быть разумно сформулированы и применены.

Нарастающее аналитическое, равно как и институциональное разделение трех конститутивных для гражданства измерений — коллективной идентичности, политического членства и социальных прав и привилегий — наводит на необходимость переосмыслить «идентичность и достоинства граждан» с нормативной точки зрения. На основании чего мы устанавливаем наше требование осуществлять свои политические права? Какие способности и умения должны мы продемонстрировать для того, чтобы участвовать в местных выборах и выставлять на них свою кандидатуру? Во все большей степени именно то, что некто делает, и гораздо меньше — кем этот некто является (в терминах его происхождения), будет и должно определять эти требования. В свете этих соображений практики [предоставления] гражданства и включения [в сообщества] в Европе, равно как и в Соединенных Штатах нуждаются в реформировании.

Применительно к случаю современной Европы это весьма конкретно означает, что различия в правовом и политическом статусе граждан Европейского Союза и подданных государств Третьего мира должны быть минимизированы, а процедуры включения и натурализации для граждан стран Третьего мира должны быть облегчены и приняты на уровне Европейского Союза. В настоящее время член ЕС — скажем, гражданин Италии или Португалии — может постоянно проживать в Париже, Гамбурге или Лондоне и при этом — после примерно шести месяцев [нахождения там] — выставлять свою кандидатуру, а также принимать участие как в местных национальных выборах, так и в выборах на уровне Европейского Союза. Тем не менее гражданин Турции или Хорватии, который мог быть рожден в Германии, Франции или Великобритании, — или же пакистанец или алжирец, который мог прожить около десятка лет в стране Европейского Союза, — не могут осуществлять эти права ни на уровне ЕС, ни на местных выборах.

С одной стороны, национальное происхождение и права гражданства повсюду в Европейском Союзе подвергаются разобщению — тем, что не граждане разнообразных политических сообществ наделяются-таки правами политического участия. С другой стороны, тем не менее, связь между национальностью и гражданством используется против граждан стран Третьего мира, которые эффективно лишаются избирательных прав и политического голоса во всем Европейском Союзе. Более того, в настоящее время каждая страна — член ЕС определяет не только свою собственную политику в отношении беженцев и тех, кто ищет [политического] убежища, но также практики гражданства и включения. В то время как в ЕС прилагаются некоторые усилия для согласования практик в отношении беженцев и тех, кто ищет [политического] убежища, практики натурализации и гражданства в Европейском Союзе демонстрируют значительные различия от страны к стране.

Имеются признаки того, что после встреч в Тампере осенью 1999 года и в Ницце зимой 2000 года страны Европейского Союза также согласились с желательностью согласования практик [предоставления] гражданства и включения [в сообщества]. Однако здесь тоже необходима осторожность, поскольку эти усилия по согласованию могут оказаться палкой о двух концах: они могут заставить многие европейские государства осознать, что они более не являются обществами-«отправителями» и эмигрантскими странами, но напротив — стали обществами-«получателями» и странами иммиграции. В настоящее время это справедливо не только для стран типа Италии и Испании, но даже для таких, как Греция и Португалия, — давних эмигрантских обществ, которые и сами начинают теперь предоставлять крышу значительным количествам албанцев, эфиопов и выходцев из Северной Африки. Однако ускорение процессов натурализации и включения посредством усилий, предпринимаемых на уровне ЕС, также может вызвать реакцию в национальных сообществах, чьи политическая культура и институты могут оказаться не готовыми воспринять подобные преобразования. Политическое обучение на предмет изменяющейся природы демократических политических сообществ в этих регионах посему является столь же необходимым, как и административная и бюрократическая рациональность.

Между тем как европейские страны еще противятся той идее, что они стали иммигрантскими обществами, Соединенные Штаты основывались на этом идеале с самого своего возникновения. Переход от гражданского к политическому гражданству практикуется в США наиболее эффективно.

Тогда как процесс политического включения вновь прибывших протекает в США быстрее, легче и в целом более открыто и справедливо, чем в большинстве европейских стран, американские практики также делают упор на связи между национальным статусом и гражданством до такой степени, что иностранные граждане, проживающие в Штатах на законных основаниях, но имеющие лишь статус постоянных жителей, не наделены правами голосования и политического участия. Формирование глобального гражданского общества было бы в значительной мере усилено, если бы правами демократического участия на местном и региональном государственном уровнях были наделены и те, кто может не пожелать или оказаться не способным в полной мере пройти процесс натурализации и изменить свое первоначальное гражданство, — в дополнение к тому, чтобы сделать процесс конституционно приемлемым и более легким в правовом отношении для беженцев и тех, кто ищет [политического] убежища, если они выполнили определенные условия для приобретения гражданства. Практику двойного гражданства, которая в настоящее время является темной конституционной и политической практикой как в США, так и во многих других странах, можно было бы сделать более прозрачной и доступной. Конечно, в таких случаях требования, касающиеся [длительности] проживания в стране, [знания] языка, [наличия] трудоустройства и семейного статуса, также будут минимальны. Однако даже в отсутствии полного признания статуса двойного гражданства, предоставление проживающим в стране иностранцам прав голосовать и принимать участие в выборах местного и государственного уровней предполагало бы, что — в дополнение к признанию связи между гражданским и политическим гражданством — эти индивидуумы, которые уже платят налоги и прочие сборы, также примут на себя и ношу [политического] членства, равно как и его привилегии.

Пористые границы и открытые умы

Либерально-демократическое государство — это «союз союзов»; тогда как достоинства и способности, которые делают индивидуума добрым соседом, надежным сотрудником и честным деловым человеком, не могут быть немедленно «переведены» на достоинства и способности, требуемые политическим гражданством, — просто это не тот случай, что между ними существует онтологическое разграничение. Майкл Уолцер и другие мыслители гражданско-республиканской традиции ошибаются в своей попытке отделить политическую идентичность от гражданской. Как я всюду доказывала, важен вопрос: каковы те социальные практики, посредством которых можно культивировать «расширенный менталитет»? Этот расширенный менталитет позволяет гражданам задействовать свое гражданское воображение и принимать точку зрения другого или других — что, в свою очередь, позволяет им достигать с этими другими соглашения, коль скоро дело касается спорных и вызывающих разногласия норм, которые затрагивают жизни как одних, так и других. Такой расширенный менталитет — который следует рассматривать как конечный продукт практики , но не процесса приобретения демократического гражданства — основывается на культивировании достоинств членства и объединения, включая способность договариваться относительно противоречащих друг другу перспектив и лояльностей, а также способность дистанцировать себя от своих наиболее глубоких приверженностей, для того чтобы рассматривать их с гипотетической точки зрения вселенской морали. Демократическая общественная сфера, в которой культивируются эти достоинства, не противопоставляется глобальному гражданскому обществу, но является лишь одной из его сторон.

Мой вывод предлагает, что нам следует отвергнуть кантианское различение между «правом временного пребывания» и «правом образовывать более постоянные объединения». Я не веду к тому, что они идентичны. Это подразумевало бы, что первый же доступ [в сообщество] должен автоматически вести к полному членству — логическое следствие позиции «открытых границ». Скорее, я призываю к «пористым границам», которые позволяют [осуществить] переход от первичного доступа к гражданскому, а затем к политическому членству через континуум прозрачных, публично озвученных и конституционно последовательных условий. Поскольку принципы прав человека и требования суверенитета являются двумя столпами либерально-демократического государства, практики политического включения должны уважать текучесть границ между гражданами и чужеземцами, коренными жителями и иностранцами.

Если существует фундаментальное человеческое право на то, чтобы уйти, должно также существовать фундаментальное человеческое право на то, чтобы быть принятым — хотя не обязательно в членство. Тогда как прием не гарантирует членства, он все-таки влечет за собой право человека знать, как и почему он может или не может стать членом, будут или нет предоставлены ему статус беженца или право на постоянное проживание, и на каких основаниях. Действия либерально-демократического государства в обращении с иностранцами, равно как и гражданами должны быть последовательными, прозрачными и публично подотчетными. Озвучив такие условия, либерально-демократическое государство должно обращаться с другим — иностранцем и чужаком — в соответствии с интернационально признанными нормами уважения к человеку и его достоинству.

весна 2001 г.