Версия для печати

Локомотив Постмодерна, или "территория тьмы"

Модернити, представленная США и другими развитыми демократиями, осталась доминирующей силой в мировой политике, а институты, олицетворяющие западные принципы свободы и равенства, продолжают распространяться по всему миру. Атаки 11 сентября — удар отчаяния против современного мира, который представляется скоростным локомотивом (модернити) тем, кто не хочет на него попасть.
Френсис Фукуяма

Выступая, практически, в заключение дискуссии, лучше видишь палитру мнений и понимаешь, чего, собственно, на твой вкус в ней недостает. Однако прежде чем перейти к основной проблеме, хочу высказать замечание по затронутой в ходе обсуждения теме Киргизии.

Во всяком безумии есть своя логика. Я не думаю, что все происходившее в стране можно свести, как здесь прозвучало, к пароксизму хаоса и погрома, инициированному наркодельцами. Да, есть ошский клан, да есть интересы наркотрафика, да есть нищее население. Но с некоторого расстояния киргизскую ситуацию, по — моему, нельзя рассматривать, скажем, вне американо — китайского стратегического контекста, актуальных военно — политических схем и противоречий, ибо страна — ключ к Синьдзян — Уйгурскому направлению, а последнее — в одной из версий будущей истории (пространстве реализации целей и задач стратегического планирования) — может сыграть роль своего рода «китайской Чечни». Киргизия — краеугольный камень, передовой плацдарм в непростой точке мира. Иначе говоря, происходившее там, вполне имеет право на логическое, рациональное объяснение в рамке современной политики или политик.

Но собрались мы все же по иному поводу: дабы обсудить статью профессора Университета Дж. Гопкинса Джованни Арриги «Динамика кризиса гегемонии», а также проблемы и перспективы, связанные с происходящей на планете стремительной трансформацией политико — экономического мироустройства, формированием нового вектор социального развития. В сегодняшних высказываниях о работе профессора Арриги уже прозвучало выражение «академическая статья». Наверное, имелось в виду, что в обсуждаемой работе смешаны в некий академический коктейль Маркс, Бродель и актуальные рассуждения на тему возводимой глобальной «американской империи». Откровенно говоря, для меня обсуждаемый труд все же скорее университетская статья, поскольку в ней предпринята попытка сконструировать из вышеперечисленных элементов пропедевтическую рамку. Которая местами, однако же, вызывает ощущение «узкого пиджачка».

В подтверждение подобной характеристики я бы сослался, во — первых, на определенный семантический сдвиг, который прослеживается в применении центрального для работы понятия «гегемония», вынесенного к тому же в заглавие статьи. Другими словами, данная категория по ходу статьи трактуется неоднозначно и порою различным образом. Если я правильно прочитал текст автора, то вначале он, вполне в традиции итальянской мысли, понимает гегемонию как историческое лидерство, как успешную преадаптацию к будущей реальности (так сказать, искусство и практику исторического авангардизма). Или же, говоря то же самое, но другими словами, — гегемон понимается профессором Арригой в качестве доминирующего субъекта исторического сценария, обнаружившего и «приватизировавшего» на время кардинальную пульсацию общества, оседлав, таким образом, вектор социального развития. Но вот в конце работы автор переходит к несколько иной и более привычной: скажем так, англосаксонской трактовке понятия политической (если не прямо государственной) гегемонии.

Тем не менее, вполне определенная логика в повествовании, конечно же, присутствует. Мне вообще нравятся «большие сюжеты», хотя в данном случае — и это второе критическое замечание по существу работы — форма здесь, возможно, избыточно доминирует над содержанием, а сравнение исторических феноменов над процессом их постижения, над познанием причин эти феномены порождающие.

Это принципиальный момент. Сила научного дискурса лежит все — таки преимущественно в сфере аналитического мышления, в исследовании оригинального содержания феномена, в осознании «процесса брожения, секретов превращения сока в вино». Задача заключается в проникновении в суть предмета, в познании закономерностей внутренних процедур и логики изменений, а не просто — в сравнении рядоположенных систем/феноменов и констатации тех или иных их различий. Иначе говоря, номенклатурные («нозологические») клетки могут быть достаточно четко прочерчены, однако их генетическая связь, внутреннее сопряжение, стимулы развития, формулы мутации и разнообразные исторические трансгрессии поняты заметно слабее.

Сопоставление — «шкала изменений» — нередко оказывается в явном, либо скрытом плену существующих моделей, концепций, и ведет оно к концентрации внимания на аналогичном, подобном, сравнивая новизну с явлениями, принадлежащими прошлому с целью регистрации изменившегося состояния вещей. Но вот что касается причин этих изменений — тут возникают барьеры. Тем самым, быть может, незаметно для самого ученого, происходит возвышение, поднятие на щит цикличности, либо ее модифицированных подобий (включая и квазицикличность). К тому же от регистрирующего взора подчас ускользают принципиально новые феномены, их подчас не вполне достроенные футуристические комбинации, еще не ставшие частью осмысленной обыденности.

Исследователь, избравший подобный путь, стремится скорее понять прошлое, нежели узреть будущее; данный стиль познания, фактически, отодвигает на второй план постижение самих механизмов трансформации истории. В интеллектуальных штудиях профессора Арриги, на мой взгляд, заметны признаки такого подхода, оставляющие ощущение избыточного внимания к каталогизации феноменов и операций с ними, совершаемых в рамках аналогового мышления.

И, тем не менее, сюжет величественен. Речь, в сущности, идет о социальной архитектонике последнего пятисотлетия истории. В качестве же маргиналии на тему цикличности я бы отметил на полях, что таинственным фактом двухтысячелетней истории нашей цивилизации для меня является достаточно внятное ее деление на пятисотлетия («квинтиумы»). Я не нахожу этому никакого рационального обоснования и принимаю просто как эмпирическую данность, но сегодня речь не об этом. Кстати, можно ли из этого наблюдения сделать вывод, что история является периодической или тем более цикличной системой? Думаю, вряд ли. Структурность, цикличность и периодичность — различные понятия, и именно долгосрочная непериодичность истории (хотя временами словно бы доказывающая обратное) является основой ее слабой предсказуемости.

Структурность же истории могла бы нам, в принципе, многое объяснить, если мы сумеем когда — либо осилить ее телеологические инициативы, ее целеполагание, смысл. Тогда становятся возможными рассуждения о целостной структуре истории, ее геноме, что, согласен, сближает историю в подобном понимании — т.е. включая «историю будущего» — с теологией. Равно, как и рассуждения о химерах и девиациях ее извилистого пути: здесь появляются некоторые основания для осмысления «археологии будущего», но это, конечно же, самостоятельная, весьма интригующая тема. А пока наш горизонт прогноза, несмотря на все усилия столь популярной одно время футурологии, еще весьма невелик.

Сегодняшний разговор идет о последнем «квинтиуме», его рамках, маршрутизации, феноменологии — об эпохе, когда сформировалась и развилась цивилизация Нового времени. Ее генезис, корни, истоки можно проследить даже несколько раньше, чуть ли не со времен Столетней войны, по — своему инициировавшей формирование национальных государств. Затем своим чередом приходят Реформация, Контрреформация, потом — Тридцатилетняя война, Вестфальский мир, Просвещение. Все эти события объединены заметно иной логикой социального строительства в сравнении с предшествующим периодом истории: временем попыток возведения и удержания вселенского Christiandom — Universum Christianum .

Однако особенно актуально для нас — опять же в контексте настоящей дискуссии — осмысление зарождения, развития, кризиса той системы экономических отношений, которая получила название капитализма. Хотя на протяжении рассматриваемого периода данное понятие отчасти и выглядит новоязом, особенно, если сравнивать его с традицией употребления таких категорий как «третье сословие», бюргерство, буржуазия, капитал, да и капиталист.

В истории капитализма я вижу три логических шага. Первый связан, действительно, с торгово — финансовой фазой, будь то Генуя или Венеция, или торговые ярмарки в Шампани: главное, речь идет о капитализме по типу свободной коммерческой ассоциации, принимающей порою социальные (и даже социально — политические) формы. В финансовой же сфере эпоха породила своеобразные, экзотичные организмы: к примеру, «адские банки» (по выразительному определению их страстного критика Эзры Паунда), одно из ведущих мест среди которых принадлежало как раз генуэзскому Банку Святого Георгия. Банк еще в середине XV века получил в свое распоряжение сбор налогов, связанных с импортом, а затем, примерно столетие спустя, также и права практически на все налоги, включая возможность облагать таковыми даже имущество церкви. Финансовая деятельность в Генуе была, таким образом, предельно унифицирована и систематизирована.

Венцом логики торгово — финансового развития стала, как отмечает автор, действительно, Голландия, но венцом по — своему предсмертным, переходным, транзитным (передав историческую эстафету Великобритании), инерционная же траектория процесса привела, в конце концов, к созданию монстра Ост — Индской компании: со своим военным флотом, деньгами и другими атрибутами квазигосударственности. Это был пик свободной коммерческой ассоциации. И одновременно ее закат.

Ибо развившееся к тому времени национальное государство в свою очередь последовательно забирает у пассионарных коммерческих ассоциаций наиболее прибыльные, лакомые формы получения сверхприбыли: систему национального кредита, иные формы массового кредитования и других доходных финансовых операций, даже отчасти страхование, начинающийся выпуск ассигнаций. Более того, государство со временем монополизирует и отдельные виды торговой деятельности и т.п. Так возникала новая, по — своему кризисная для «третьего сословия» социально — экономическая ситуация. И пассионарный индивид — капиталист, как мы его называем, или «почтенная коллегия» ( private market, действующий в рамках public market ) — начал активно искать новую нишу практики, обеспечивающую устойчивое получение сверхприбыли. Таковой стала для него промышленная, индустриальная деятельность, переживавшая в те годы очевидный инновационный взлет, с лихвой оправдывая любые капиталовложения, покрывая ошибки и издержки, но, главное, устойчиво принося высокую прибыль.

Промышленная революция — достаточно сложное явление, ибо оно внутренне противоречиво: поскольку инновационный прогресс, как мне представляется, есть прямое следствие христианской (монотеистической, персоналистичной, целеустремленной) цивилизации, и в этом одно из ее принципиальных отличий от цикличных, сбалансированных кодов развития прежних форм мировой культуры, негативно относящихся к изменениям так таковым. Что же касается капитализма, то он умело оседлал новую форму получения сверхприбыли, породив выразительный и плодотворный симбиоз, который зачастую прямо отождествлялся и продолжает отождествляться с капитализмом. Но симбиоз этот испытал серьезный кризис уже в первой трети XX века, плоды чего мы сейчас пожинаем, причем не только в экономической сфере.

Инновационный взрыв начала прошлого века, вкупе с конвейерным способом производства, сломали прежнюю экономическую систему, испытавшую острый дисбаланс, ибо исчезло привычное соотношение спроса и предложения. В результате обрушившегося на мир материально — технического изобилия, были, в частности, подорваны позиции не только производителя, но и такого важного агента экономических операций, как платежеспособный потребитель, количество которых стало непропорционально мало по сравнению с открывшимися возможностями производства. Здесь исток интенсивного поиска новой социальной конструкции — поиска охватившего, практически, весь ХХ век, включая создание систем социального обеспечения, средний класс, продумывание концептов и реализацию принципиального иных систем распределения материальных ценностей в обществе. А также причина развернувшейся борьбы за глобальную экспансию товаров и капитала, прямо сопряженной с идеей сокрушения прежней «зональной глобализации», т.е. сложной системы таможенных и иных имперских барьеров. И возникшая, буквально императивная, необходимость слома начал прежней культуры, дабы возвести на ее обломках новую социальную конструкцию: общество массового потребления.

Наконец, на протяжении всего столетия, а точнее ближе к его последней трети, на планете формируется контур новой, целостной капиталистической гегемонии — геоэкономической…

Подведем предварительные итоги, первая форма (город — ассоциация) — поддерживает и развивает торгово — финансовый капитализм. Вторая (национальное государство) — протежирует промышленному капитализму. А третья форма, чьим стержнем и является глобальная регулирующая держава (как, если не ошибаюсь, охарактеризовал США года три назад, будучи еще госсекретарем, Колин Пауэлл) — это геоэкономический универсум, замысел и система реализации идеи тотального контроля над мировыми финансовыми и ресурсными потоками с поддержанием их определенной и устойчивой геометрии.

Каждому этапу соответствует своя форма социального устроения. При перечислении основных исторических форм капитализма я их уже пунктирно обозначил, но попробуем поговорить на эту тему несколько подробнее.

Итак, первой фазе капитализма соответствует свободная коммерческая ассоциация, своеобразная социально — экономическая (подчас с элементами политической организации) корпорация — в том числе, к примеру, в виде города. Следует подчеркнуть, что собственно «город», т.е. непосредственное городское пространство, играет достаточно условную роль для географии пространства олигархической власти. Речь идет скорее о размытой провинции, в большинстве своем тем или иным образом контролирующей колоссальные пространства (включая зависимые территории, эксклавы, колонии и полуколонии, фактории и т.п.): это, к примеру, Венеция в средиземноморском, да и не только, пространстве, генуэзцы в Крыму, Новгород, территории которого уходили за Уральский хребет и т.д. То есть все эти образования не сводились к современному пониманию города, но не были они и государством в смысле европейского национального государства.

Затем, окончательно сформировавшись, уже национальное государство начинает простраивать собственную экономическую и политическую инфраструктуру и социокультурное целеполагание, снимая феодальные таможенные запреты, централизуя налоги. И постепенно создает пространство для иной формы социально — экономической организации: глобального экономического фритредерства, шаг за шагом начинающего обживать и по — своему обустраивать Глобальный Град без таможенных и иных барьеров, мир тотальной экономической глобализации.

США на сегодняшний день вряд ли можно просто назвать национальным государством по слишком многим причинам. Это очевидно. Но не являются они и империей в прежнем, «классическом» понимании. Это инновационное социальное образование, народившаяся историческая форма общественного устроения, для которой у нас нет адекватного определения: история обогнала тут умы.

Наконец, венец сегодняшнего разговора — вынесенный в название темы — гегемония. Но для меня более важна и релевантна рассматриваемым процессам гегемония социальная и даже классовая, гегемония в понимании Антонио Грамши и в каком — то смысле — лидеров и членов Франкфуртской школы. Потому что именно социальная гегемония, в конечном счете, продуцирует и покрывает собою все остальные виды гегемоний. И ведет не просто отчаянную борьбу за обладание ими — она создает, порождает их, являясь не столько агентом, сколько субъектом исторического творчества, ибо речь у нас идет не о мире природы, а о пространстве человеческих отношений, о мире практики.

Социальная реальность просто — напросто в какой — то момент позиционирует экономистичность как очевидный и, на первый взгляд, доминирующий инструмент социального творчества, но так было не всегда, и не всегда будет. История порождает своих любимчиков и чудовищ, но точно так же она равнодушно поглощает и исторгает их в определенный момент. Другими словами, экономистичность — как представляется, достаточно вторичный признак грядущей цивилизация. Наблюдаемая гиперактивность в данной сфере, возможно, есть симптом неспокойствия, кризисности и фрустрации.

Само рождение и реализация геоэкономического универсума есть, в определенном смысле, сворачивание инновационного вектора, всей экономической практики в оптимизационную дугу, а с какого — то момента, не исключено, и в глобальную мобилизационную конструкцию. Дальнейшее развитие подобного универсума никак не может осуществляться по линейным модернизационным схемам. Ведь уже в коммунистических и фашистскиж режимах, возникавших в свое время на руинах, опустошенной мировой войной Европы, просматривались эскизы и тенденции именно универсалистской немодернизационной конструкции нового типа с явственным идеократическим структурированием власти и общества. Для краткости изложения этой, в общем — то, непростой, системной коллизии, связанной определенным образом с историческим изменением позиций «третьего сословия», сошлюсь на свою книгу, отчасти посвященную данному вопросу: «Люди воздуха, или кто строит мир?».

В пространствах экономики возникает и другая новаторская ситуация, связанная со все более существенным преобладанием нематериальных активов над активами физическими. Параллельно утверждаются новые виды капитала, которые по инерции оцениваются (могут оцениваться) также в финансовых категориях, но, во — первых, весьма произвольно и условно, а, во — вторых, это ни что иное, как отрыжка той же экономистичности. Я имею в виду символический, социальный, человеческий, интеллектуальный, культурный капиталы, иные виды нематериальных активов. Но капиталами они называются, в общем — то, по инерции и еще — из — за отсутствия соответствующего категориального аппарата, новой теории. Речь тем временем идет о выстраивании на планете инновационной социоконструкции во всей полноте, нового исторического эона, со всеми присущими атрибутами — политическими, экономическими, культурными  — причем в радикально ином их прочтении. Сегодня властвовать — значит лидировать в индустрии производства идей и смыслов.

Я подвожу изложение к центральному тезису, ибо в рассматриваемой статье на деле поставлена именно проблема фундаментального сдвига (сдвигов) исторического порядка. И время завершения очередной исторической мутации, судя по ряду признаков, приближается. Дело на этот раз, однако, не в том, что США будут оттеснены очередным географически локализуемым гегемоном. Можно предположить, что новый социальный гегемон исходит или, условно говоря, эманирует себя (если упрощать проблему) из самих Соединенных Штатов — в том смысле, в каком весь Новый Север есть транснациональное пространство элит, генетически сопряженное с северо — атлантическим регионом, но имеющее иное целеполагание. Именно здесь на транснациональных полянах и возникает очередной исторический призрак, неуловимый до поры оппонент, действующий из будущего. Вот почему для меня центральным тезисом является понятие социальной гегемонии и ее трансформации, которая сопряжена с появлением нового класса, в данном случае нового интеллектуального класса, хотя, наверное, это не самое точное название данного стратегического субъекта действия.

Новый интеллектуальный класс — непосредственная производительная сила наших дней, совокупность людей, создающих нематериальные ресурсы и управляющих ими. Они строят собственный призрачный социокосмос — пространство релевантной им практики, в пространствах которой реализуются их пороки и добродетели, обнаруживается мировоззрение и естество.

Таким образом, если вести речь о наиболее значительных разногласиях со статьей, то я бы выделил, скажем, не столько обсуждавшуюся в ходе дискуссии тему адекватной/неадекватной заработной платы или регулярно повторяющегося финансового надлома гегемонии, сколько тезис о дезорганизации и поражении сил, вышедших на социальную арену в 1960/1970 — х годах, о якобы произошедшем их стратегическом поражении, провале. Я вижу данную ситуацию совершенно иначе. 1960/1970 — е годы — социальный взрыв, предсказанный обозначенными ранее мыслителями, выход на поверхность мощного процесса, уже на первом этапе переломившего, словно сухую ветку, ту самую «протестантскую этику», на которой держалась не просто прежняя система потребления (что, впрочем, достаточно важно), но зиждилась вся пятисотлетняя культурная платформа Старого мира.

В наши дни мы воспринимаем историю как движение, более того, как движение поступательное и переходный процесс, как становление новых форм бытия, привычно называя это прогрессом. Иными словами, следуя за идеалами Просвещения, мы априорно признаем за историей благую телеологичность. Но так было далеко не всегда. И, возможно, не всегда будет нормой мировосприятия. К тому же телеологичность и прогресс — схожие, однако совсем не тождественные понятия.

Мощный контр — локомотив Постмодерна (предстающий в весьма различных обличьях — чем — то напоминая химеричный паровоз безумного профессора — гения из очередной серии «Назад, в будущее») набирает темп. Новый исторический гегемон, создающий нематериальные активы и умело управляющий ими, готовится к полноценной социальной и политической реализации. Иначе говоря, протестантский «квинтиум», в пределах которого развивалась секулярная, индустриальная цивилизация Модернити, некогда породил в себе контробщество, зачатки социоконструкции, с культурной ориентацией, заметно отличной от прежней. И то, что мы сейчас воспринимаем как социальный хаос, охватывающий планету, — скорее всего, мера нашего невежества относительно разворачивающихся процессов, поступательных сил и всей совокупности открывающихся путей истории.

Исследователи хаососложности за последние двадцать — тридцать лет обнаружили много интересного, заглянув за горизонт привычной логики, прежней рациональности и стереотипизированного порядка вещей. Оказалось, что турбулентность, динамический хаос, диссипативные структуры, бифуркации, фракталии, фазовое пространство, аттракторы — все это непростое, запутанное хозяйство — имеет практический смысл, в том числе для социальных наук. И что еще важнее  — для социальной практики, хотя это, наверное, другая тема. Но все — таки скажу несколько слов и по данному поводу.

Под хаосом мы обычно (житейски) понимаем любой предельный беспорядок. И только. Однако хаос хаосу рознь, не будем сейчас входить в детали, но именно из «хаотизации организации» рождаются новые конструкции, «новый порядок». В обсуждаемой статье много говорится о неравновесности (в том числе финансовой неравновесности) как признаке конца, но дело в том, что неравновесность и устойчивость — понятия, которые не противоречат друг другу. Неравновесные конструкции могут быть устойчивыми. И если уж на то пошло, то в нашем случае речь как раз идет о том, что в мире возникает подобная глобальная неравновесная, но устойчивая (диссипативная) социоконструкция.

Да, США развернули колоссальную борьбу за гегемонию. Да, конечно, в мире продолжают действовать прежние политические и государственные интенции. Да, по — прежнему формируются и воплощаются стратегические национальные и цивилизационные проекты. Скажем, то, что обозначено ярлыком «Новая Европа» или «глобальная демократическая революция», или «Халифат», или «Большой Китай». Другими словами, политическая гегемония США, назревающий конфликт или даже маловероятный на первый взгляд стратегический союз части элит с Китаем — социальная реальность. Ее никто не отменял. Но смысл того, о чем идет речь, — лишь один из этажей этой реальности, есть, однако, и другие.

В качестве более — менее уместной ремарки я бы обратил внимание именно на определенные стратегические соглашения, которые заключатся между элитами различных влиятельных сил современности. Прежние элитные организованности в меняющейся среде переживают кризис национальной корпоративности, раскалываются, создают трансграничные коалиции, своего рода «астероидные группы», прежних «планетарных» организмов. Короче говоря, формируется социокосмос, который снижает актуальность прежних, государственических форм социальной организации. Мы, в сущности, только что это и обсуждали: будь то свободная коммерческая ассоциация, город — государство, национальное государство или становящаяся империя — интегрия в том смысле и образе, в каком сейчас ее демонстрируют нам США.

Процесс разворачивается в контексте борьбы и стратегических соглашений элит. Ирония же истории заключается в том, что искомая в течение всей второй половины прошлого века «конвергенция» в определенном смысле состоялась, однако не в ожидаемой обществом форме, не в слиянии социальных систем или национальных государств, а, скорее, как прямая конвергенция элит. И даже, точнее, ее групп и отдельных представителей. (Любопытно, кстати, взглянуть с этой позиции на события недавней российской истории — к примеру, кануна перестройки, да и самой перестройки.) Причем, происходило все это при умножающихся признаках раскола прежних национальных элитных корпораций, — тут я сослался бы, скажем, на возрастающую конфронтацию демократической и республиканской партий США за смысл и образ будущего (хотя это, конечно же, не самый яркий пример раскола элит).

Модернити цепко держится за принадлежащие уходящей эпохе землю и небо. Однако социальное время — принадлежность практики, которая в свою очередь зависит от человеческих усилий, гения, таланта, дара. Поэтому, когда талантливые люди занимаются воплощением некой стратегии, то, конечно, социальное время «как гармошку» можно растягивать, как в ту, так и в другую сторону, вопрос лишь до каких пределов.

Заканчивая свое, несколько затянувшееся выступление, попытаюсь резюмировать генеральную позицию профессора Джованни Арриги, как я ее понимаю. В работе соприсутствуют две темы — историософская и политико — экономическая. И если вести речь с историософской позиции (выводя при этом многое за скобку), то, сколько ни растягивай исторические сроки эона Модернити, сколь ни борись за создание системы глобальной демократической революции, все закончится в лучшем случае созданием системы глобального контроля (да это, в общем, хорошо осознается и служит руководством к действию). Другими словами, та политическая методология, которая создавалась в русле борьбы за универсум Модернити, существующий под эгидой интегрии — империи США, одновременно оказывается языком новой политической генерации и нового социального гегемона с его стратегией «управляемого хаоса». Стратегией, которая в значительной мере выглядит как хаос, но, по сути, является инновационной системой действий, не слишком внятной для предыдущей политической генерации.

Поэтому все чаще приходится слышать о мистифицированном или даже прямо анонимном противнике, который не укладывается в прокрустово ложе прежних методологических схем, плохо прочитывается или не прочитывается совсем на языке прежних политических текстов. И порою определяется различными исследователями прямо противоположным образом. События 11 сентября 2001 года хороший пример на эту тему, поскольку, практически, все что угодно можно высказывать по данному поводу, и произнесенные тезисы — порой прямо противоречащие друг другу — воспринимаются как истина (либо максимально возможное приближение к ней) определенным сегментом аудитории.

Иначе говоря, распространяющаяся всеядность, амбивалентность, мифотворчество как раз и являются признаком того, что мы имеем дело с совершенно новым, неопознанным социальным объектом, для которого на сегодняшний день нет, не то чтобы семантики — она — то как раз просматривается сквозь умножающиеся прорехи прежних ментальных систем. Нет, пожалуй, все — таки остро не хватает другого: отсутствует, если угодно, квалифицирующая (квалификационная, нормативная, категориальная) лексика и нам как древним грекам, первохристианам или первопроходцам Нового времени приходится вновь создавать категории, понятия и слова.

Вопросы:

В.Г. Федотова. А ими, «с той стороны», она прочитывается как стратегия с ясными целями?

— Мне кажется, сегодня речь, в общем — то, идет не о стратегических замыслах и не о состязании мировых проектов, но скорее о картографии новизны, плавно перетекая в разговор о кризисе «академических» социальных наук, их универсальном уплощении, смысловом и логическом тупике, и, наконец, субкультурном перерождении.

Какая — то социальная картография, отвечающая существенным чертам новой реальности, по всей видимости, выстраивается и применяется на практике. Именно на ее основе решаются актуальные и стратегические задачи умелыми игроками, строятся долгосрочные проекты. Не сомневаюсь, что все это совершается в атмосфере жесточайших споров и в значительной мере, подчас, на основе не вполне апробированных инновационных методик (а то и просто  — профессиональной интуиции), о которых сегодня лишь вскользь упоминалось, приводящих, однако же, к реальному определению практических параметров и механики крупномасштабных акций. А параллельно  — к созданию вороха стратегических и оперативно — тактических заготовок, отодвинутых по тем или иным причинам в сторону, но не сброшенных со стола, а лишь временно положенных на полку. И случается, все — таки апробируемых в ходе той или иной региональной «разведки боем».

Определенные сегменты этих инновационных разделов социальных наук, тесно связанные с практикой  — как в Средневековье часть наук естественных (и оккультных)  — приобретают в наши дни своеобразный квазиэзотерический характер, будучи запечатаны грифами секретности и подписками о неразглашении.

Итак, в картографии происходящих на планете событий прочитываются, скорее, отдельные элементы семантики, те или иные их сущностные характеристики, возможно, общая структурность и принципиальная система связей, нежели просматривается сама отлаженная технология или постигается иной по отношению к предшествующим достижениям социальной мысли категориальный аппарат. Лексика же просто заполняет образующиеся разрывы, она все чаще рождается, если так можно выразится ad hoc : к примеру, «амбициозная корпорация»  — для того, чтобы как — то обозначить сопрягающиеся пучки амбиций, лиц, преследующих не только экономические, но и политические, и идеологические, и культурные цели. Или пресловутые «астероидные группы». Или «диффузные войны».

Потому что, если вглядеться пристальнее в саму феноменологию обсуждаемой статьи и особенно в ее контекст, то увидим: на планете в некотором смысле происходит как раз возврат к глобальной и дискретной (дисперсной) свободной ассоциации, «Новой Лапутании». Но если корпорация города — государства была ограничена в своих политических возможностях большими политическими бегемотами и левиафанами, которые время от времени топтали и давили ее (когда имели такую возможность или когда это было им выгодно), то сейчас, в условиях глобализации, амбициозная корпорация вновь превращается в целеустремленную свободную ассоциацию, получив транснациональный театр действий. Незанятую никем строительную площадку, где «люди воздуха» вычерчивают и обустраивают собственный Новый Свет, создают для него политическую философию и пишут конституцию  — и все это делается для реализации новой истории, наполненной не вполне ясными, но явно дерзновенными замыслами и амбициями.

В.Л. Цымбурский. Это те же генуэзцы Филиппа II на новом витке?

— Да, если угодно. Но это именно новый виток, потому что здесь, при сохранении некоторых типологических особенностей, снята масса прежних ограничений. «Власть без государства»  — пережив собственную эпоху трансгеографических открытий  — увидела, наконец, свой радужный горизонт и Глобальный Град.

Другими словами прошли и канули в Лету те несколько сот лет, когда свободную ассоциацию подавляли политические организмы государственного типа. Сейчас давление ослабевает, не скажу, что снимается. Я ведь говорю не о том, что национальное государство исчезает и возникает аморфная транснациональная среда. Но что помимо прежней, хорошо знакомой национальной государственности на планете возникает новая политическая гегемония как раз в том смысле, который затронут на заключительных страницах статьи.

То есть национальное государство сохраняется, примерно так же, как сохраняются людоеды на Новой Гвинее или обитают в наши дни племена дикарей в бассейне Амазонки, причем они вполне самодостаточны и автаркичны. Но помимо политической реальности Модернити возникает нависающее над ней транснациональное поле, которое генерирует уже собственные социальные конструкты. Эти конструкты подчиняются иной логике и должны анализироваться с других позиций, используя собственный категориальный аппарат, разработка которого должен стать актуальной задачей социальных исследований. В истории происходит переломный момент, возникает Новый мир, рождается новый социальный гегемон. И этот исторический текст мы только начинаем сколь либо связно читать.

Россия же, оказавшись волею своих правителей и мировых судеб вовлеченной в водоворот всех этих новаций, феноменов и проектов, решила, кажется, продемонстрировать миру «московские каникулы», отстранившись от великой борьбы за будущее, погрузившись в текущие политические интриги и, кажется, вполне удовлетворилась перманентными «разборками» российских авгиевых конюшен.

В сегодняшнем разговоре хотелось бы коснуться еще одной темы. В политике, равно как и в политологии распространилось понятие «управляемого хаоса». Действительно, управляемый хаос есть одна из форм управления, наряду с такими как скажем, управление рефлексивное, косвенное, деструктивное, матричное и т.п. Для меня, однако, интригующая новация  — не столько понятие управляемого хаоса, но гораздо более гибкая и выглядящая внешне спонтанной система хаоса управляющего. Эта квазиспонтанность действий очень гибких структур на деле подчинена нелинейной, отчасти метафизической логике, где решения принимаются, руководствуясь иной рациональностью (феномен, весьма близкий понятию serendipity ).

Это тоже хаос, имеющий, однако, не только внутреннюю структурность, но и собственную субъектность, организующий действия прежних малоподвижных организмов руководствуясь нелинейной логикой в транзитной, чуть ли не фазовой среде. А вот попытки анализа складывающейся ситуации с точки зрения ментальности прежних институтов и категорий как раз преподносят неразрешимые загадки, рождая антимонии, химеры, мифологемы и т. д. Надеюсь, я не слишком уклонился от темы, по крайней мере, в части разговора о проблемах и перспективах нынешнего мироустройства.

В.Л. Цымбурский. Вот этот новый мир, о котором Вы говорите. Совершенно ясно, что он надстроен, в конечном счете, над военной силовой мощью США. И все эти люди резвятся и существуют в рамках определенного силового порядка, утверждаемого вокруг гегемонии США. Но в случае оползания этой гегемонии, что ждет этот порядок, о котором Вы говорите?

— Вопрос явно возрождает дилемму, о которой шла речь в начале дискуссии, т.е. когда разговор шел о естественном разделении прогнозирования на два типа: (а) один, который поддается рациональному анализу, пусть и со множеством оговорок (вспомним Теодора Адорно с его «Негативной диалектикой» и «новой рациональностью») и (б) другой, который, в сущности, представляет собою особый вид импрессионистического интеллектуального творчества, назовем его «сценирование». Кажется, наш разговор сейчас балансирует как раз на этой грани.

И вновь поднимает тему телеологичности истории. Человечество последние десятилетия активно пытается обрести рациональную типологию долгосрочного, внеинерционного  — нелинейного прогнозирования/планирования. И в то же время мы словно бы входим в мир «фазового пространства», где проектирование истории, «активное представление будущего» становится во все возрастающей степени гуманитарной дисциплиной, все более завися от планов и проектов энергичных сообществ «людей воздуха», реализующих битву за будущее существенно иными методами. Говоря другими словами, мы выходим за пределы сциентистской, линейной логики Модернити, а также тесно связанных с нею форм интеллектуальной рефлексии, категорий, дисциплин, стереотипов, а заодно и сложившихся норм социального поведения, привычно ассоциируемых с цивилизацией.

Заманчиво, конечно, предположить, что новая социальная конструкция будет возводиться, основываясь на уже имеющихся ресурсах, используя, надстраивая и развивая их потенциал; на ресурсах, собранных буржуазией, на возведенных ею социальных и политико — экономических конструкциях, наиболее мощной из которых являются США. Но, по крайней мере, потенциально, также вероятно использование и других, причем, весьма экзотичных по современным меркам социоконструктов, рождающихся и кристаллизующихся в симбиотических конвергенциях разнообразных (в том числе неевропейских) культур и элит.

Также потенциально возможно развитие глобальной кризисной ситуации, или ее выразительных очагов. Собственно новые организованности в каком — то смысле и возникают в предчувствии системного распада. Иначе говоря, сверхгибкие организованности лучше всего приспособлены именно к ситуации вселенского кризиса, где прежняя логика действия, повсеместно признанные коды практики оказываются работать и становятся мало применимыми. Прежние социоконструкты, равно как и прилагаемые к ним инструкции по сборке превращаются в ворох деталей и карт.

В экономике также постепенно исчезает конструктивное начало, слишком мало на планете новых предметных полей действия, падает производительность капитала, исчезает средний класс, происходит расщепление мира, грозя социальным Чернобылем. Жизненные токи цивилизации истекают из экономики. Но куда, в какую область? Также и демографический статус планеты, по — видимому, является одной из «горячих тем», в содержании которой могут произойти изменения. В последние годы множатся разнообразные case’ы биотеррористических инцидентов, эпидемий, «новых болезней», связанные преимущественно с регионом Юго — Восточной Азии и непосредственно с Китаем.

Радикальный же вариант трансформации социальных ценностей  — скажем, легитимация в той или иной форме «культуры смерти», как совершенно иного прочтения траектории существования: уже не в качестве привычного карьерного вектора, но в виде эффектной и эффективной реализации единственного неотчуждаемого ресурса человека  — его смерти. (Подробнее с данной темой можно ознакомится в статье «Культура смерти».)

Если попытаться пунктирно очертить проблему  — в нескольких словах  — то культура смерти имеет в (пост)современном мире множество ипостасей и зародышей. Помимо подтекстов, зафиксированных в энциклике папы Иоанна Павла II, насколько мне известно, впервые употребившего этот термин («Евангелие жизни», 1995), наиболее очевидны растиражированные средствами массовой информации образы полностью обездоленных, вышвырнутых из истории миноритарных держателей акций «Корпорации Земля». Которые, обнаружив свой специфический ресурс, поняли, как минимум, одно: они также являются действующими актерами социального театра и включены в пространства транснациональных игр. Именно потому, что данный ресурс действительно неотчуждаем. То есть людей можно лишить всего, даже жизни: нельзя лишить одного  — смерти, а ею человек порою в состоянии распорядиться по — своему. Что оказалось эффективным предприятием, причем, далеко не только для сирых и убогих.

Так, из разноцветного калейдоскопа сил, действующих на (пост)современном поле, творится единая мегамашина деструкции, обладающая неведомыми прежней цивилизации культурным и социальным горизонтом, совершенно иной иерархией ценностей.

В конце концов, амбициозность изначально амбивалентна по отношению к конструктивности. Персональная жизненная траектория может, конечно, толковаться и строиться исключительно как карьерная,  — так априорно она сейчас и воспринимается, считаясь чуть ли не эталоном разумного поведения во времена торжества «веберовской» морали и одновременно принципов общества потребления. Но эффективно поданная и даже проданная, дорого, либо за гроши, смерть,  — также амбициозная траектория, своего рода апофеоз жизни. Момент истины для личности тут определяет некий несгибаемый внутренний стержень: подсознательно принятая и «намертво» усвоенная индивидом шкала ценностей, «базальтовая» основа его мировоззрения.

Война, любая война  — эскиз этой реальности, но терроризм точнее отражает ее природу. Мир еще не столкнулся с полноценным симбиозом войны и терроризма. Все разговоры на тему  — конъюнктурная риторика, либо предчувствие беды. У Франкенштейна, о котором идет речь, иные параметры и свирепая сила, быстрота и размножение. Это будет массовая война гражданских лиц одновременно во всех точках мира.

Речь в таком случае, идет не просто о возможном распространении по планете культуры смерти, а о разрыхляемом матерыми «кротами истории», исполосованном диковинными механизмами полигоне «территории тьмы»: предместий пока еще неведомой человечеству, но постепенно мысленно постигаемой и прагматично, исходя из различных мотиваций, выстраиваемой  — как вариант, как версия, как возможность  — цивилизации смерти.

Источник: "ИНТЕЛРОС", 2005 г.