Версия для печати

"Тутэйшыя"

Поиски белорусской национальной и цивилизационной идентичности всегда почти с одинаковым результатом ведут к мысли о малой актуальности византийского дискурса для Беларуси, причем это относится как к евроцентричному, так и к москвоцентричному ее пониманию. Впрочем, отсюда никак не следует, что современная Беларусь не является или не может рассматривать себя как часть «поствизантийской» Ойкумены — хотя бы потому, что существует Белорусский Экзархат Русской Православной Церкви, да и большинство белорусов считает себя всё-таки православными.

Для отыскания места Беларуси в «сакральном пространстве» восточнохристианской цивилизации весьма красноречивым может быть сравнение белорусского исторического и метафизического опыта с украинским.

Едва ли можно найти более близкие в типологическом отношении славянские культуры, чем украинская и белорусская — и это при довольно четких и ощутимых этнических различиях между самими украинцами и белорусами.

Обе культуры в XIV—XVII веках имели общий ареал распространения: пространство Великого княжества Литовского (причем эта единая книжная культура весьма выразительно отличалась от культуры Московской Руси). До сих пор большинство писателей и церковных деятелей той эпохи рассматриваются в качестве своих и украинским, и белорусским культурным сознанием. Официальный книжный язык того времени определяется исследователями как «белорусско-украинский» или «западнорусский» — различия между его белорусской и украинской версиями незначительны, но весьма ощутимы различия с языком великорусских книжников.

В XIX веке сходными путям происходит становление национального самосознания обоих народов — через созданный писателями-романтиками «консолидирующий» миф (авторами украинского, «козацкого», мифа считаются Иван Котляревский, Кондратий Рылеев, Николай Гоголь, Тарас Шевченко, Николай Костомаров, Пантелеймон Кулиш, белорусского, точнее белорусско-польско-литовского — Ян Чачот, Ян Барщевский, Вицент Дунин-Марцинкевич, отчасти Адам Мицкевич).

Российская империя всячески боролась с формированием национального сознания и долгое время не признавала ни украинскую, ни белорусскую культуру, навязывая общеимперскую идентичность и «общерусский» язык; ограничения частично были сняты лишь в начале XX века. Нередко официальный Санкт-Петербург в своей антибелорусской и антиукраинской политике (особенно при Екатерине II и Александре I, отчасти при Николае I) опирался на польских земельных магнатов и католическое духовенство.

Оба народа, лишенные государственности и полноценной этнокультурной легализации, создали две типологически схожие художественные литературы, изначально ориентированные на «домашнее потребление», два структурно идентичных литературных языка, предполагавшихся к использованию в чрезвычайно ограниченных сферах.

Но в своем развитии украинская культура по времени и по интенсивности опережала белорусскую, поэтому белорусские «возрожденцы» начала XX века (Янка Купала, Якуб Колас, Максим Богданович, газета «Наша Ніва»), понимая близость украинской культурной модели, перенимали прежде всего украинский, а не русский или польский культуростроительный опыт.

Однако при такой едва ли не тождественности культурного развития Украины и Беларуси есть и немало принципиальных различий, касающихся прежде всего византийской идентичности этих народов и стран.

Белорусы — это единственный восточнославянский народ, имеющий собственную национальную версию римо-католичества. Если вся Украина признает восточный христианский церковный обряд (пускай даже в рамках греко-католичества), то значительная часть белорусов (на данный момент — порядка 2 миллионов (1) — римо-католики со всеми вытекающими отсюда последствиями. Для белорусов, к примеру, традиционными являются имена как из православных, так и из католических святцев: по имени можно определить и конфессиональную принадлежность, и цивилизационные предпочтения его носителя.

Соответствующее несовпадение наблюдается и в философско-богословской сфере в XVI–XVIII веках: если в среде украинских интеллектуалов аристотелевские интуиции, присущие «второй», контрреформационной католической схоластике, борются с неоплатоническим и патристическим дискурсами, более соответствующими духу православия, то в Беларуси аристотелизм доминирует абсолютно (2).

Весьма красноречивы и различия в образах белорусского и украинского «Золотого Века» (как их трактовали историки и мифотворцы периода национального возрождения). «Золотой Век» для украинского сознания — это эпоха религиозных войн православных запорожских козаков против Польши, Турции и Крыма. Для белорусского сознания таким «Золотым Веком» является эпоха Великого княжества Литовского — эпоха Миколы Гусовского, Францыска Скорины и Льва Сапеги, эпоха литовского Статута и непрекращающегося противостояния с православным Великим княжеством Московским.

Литовское княжество осознавало себя многоконфессиональным государством, но «государственной религией» с определенного времени стало именно католичество, православное же население всячески притеснялось. Лучшим способом социальной легализации (особенно для шляхтича) считался переход из православия в католичество. Кроме того, Литовское княжество было пристанищем многочисленных ересей, реформационных и протестантских движений. Объединение Литвы и Польши в результате Люблинской унии (1569) привело к церковной Брестской унии (1596), имевшей фатальные последствия для культурного и политического византизма и православия вообще. Уже к концу XVIII века униаты составляли около 70% населения Беларуси, римо-католики — 15%, православные — 6% (3).

Впрочем, есть и более значимые для понимания византийских потенций Беларуси признаки — это сакральная география и антиэлитаризм.

Для православного сознания всегда актуально пространственно-географическое измерение — геополитика и сакральная география, поскольку православие не может нормально существовать вне православного государства (отсюда вытекает и представление о качественной неоднородности земной территории). Любая православная страна не может не считать себя мистическим «центром мира» — Новым Римом, Новым Иерусалимом или, по крайней мере, «heartland», «Серединной землей» — средоточием геополитических интересов, цитаделью в борьбе с мировым злом. Это судьба не только Константинополя, Москвы, но и Киева, Велико Тырново, Белграда, Бухареста.

Беларусь же никогда не ощущала себя «центром мира», «Серединной землей», но всегда лишь «передним краем»: будь то в составе Великого княжества Литовского или Речи Посполитой Польской — передним краем Запада на восточном направлении, будь то в составе Российской империи, СССР, СНГ или Российско-Белорусского союза — «оборонным эшелоном» «большого пространства». Беларусь — это «коридор», «транзит», «мост» между цивилизациями, «окраина», страна, находящаяся на «стратегическом перекрестке», на «культурном пограничье», это «сборочный цех» советской индустрии, в конце концов. Знаковые для белорусской литературы, кино и общественного сознания темы Великой Отечественной войны, Брестской крепости и партизанского сопротивления, а в последнее десятилетие еще и чернобыльские сюжеты также разрабатывают архетип Беларуси — «переднего края».

Украина имеет сакральные центры — Киев, Почаев, запорожскую Хортицу, могилы и курганы Причерноморья, Херсонес-Севастополь, являющийся знаком Константинополя и Византии. А символические центры белорусской истории — Полоцк, Новогрудок, Вильня, Минск (точнее «Менск» или «Меньск» — от «менять», «обменивать») — лишены сакральной харизмы. Разве что собор Св. Софии в Полоцке (у восточных славян всего три таких: два другие в Киеве и Новгороде) некоторым образом намекает на возможное, но исторически так и не реализовавшееся предназначение этого города и древней державы кривичей-белорусов.

В свое время, в XIV—XV веках, византийские императоры и патриархи, предвидя неизбежный конец империи, выбирали между Русью Московской и Литовской путь отступления Константинополя — направление для translatio imperia. Выбор пал на Москву прежде всего из-за отсутствия там католической альтернативы — татарские поработители Московии византийцев пугали меньше, чем латинские «цивилизаторы» Литовской Руси. Именно тогда Великое княжество Литовское сошло с византийской орбиты, византийская тема никогда впредь не была актуальной для белорусского сознания. Даже современный белорусский панславизм и москвоцентризм не апеллируют к образу исторической Византии, к византийским ценностям, к модели «Византии-после-Византии».

Антиэлитаризм или отсутствие полноценной национальной элиты жреческого типа выделяется всеми исследователями в качестве национальной черты белорусов, предопределившей многие психологические особенности и зигзаги национальной истории этого народа.

Белорусская идентичность складывалась исключительно как крестьянская или производная от крестьянской, белорусов называли — то с гордостью, то с презрением — «мужицким народом». Такая аристократофобия отразилась прежде всего на художественной литературе, которая в своем развитии пошла путем не изысканного неоклассика Максима Богдановича, а рустикальных Якуба Коласа и Янки Купалы. Популярность президента Александра Лукашенко в значительной степени объясняется соответствием его риторики, поведения и политики белорусскому крестьянскому архетипу.

Даже известный русский монархист и государствовед Иван Солоневич, белорус по происхождению, оценивает Российскую империю сквозь призму своей национальной ментальности: он рассматривает духовную и интеллектуальную элиту, да и сам принцип аристократизма, «отбора лучших», как абсолютное зло, а выдающегося в каком-либо отношении монарха, «гения на троне», (Петра I, например) — как угрозу для естественного развития государства и народа (4).

Только великая эсхатологическая идея придает существованию народа некий высший универсальный смысл. Крестьянское же мышление неэсхатологично в принципе — оно ориентировано на календарный год — на цикличность и повторяемость. Отсюда и антиэлитаризм белорусской культуры, которая по своей структуре принадлежит к типу «неполных» культур и не может, по крайней мере на современном этапе развития, заполнить все иерархические уровни культурных потребностей белорусов, особенно урбанизированных городских жителей.

Носитель таких культурных стереотипов даже разговор в городе по-белорусски воспринимает как что-то из ряда вон выходящее: или как манифестацию национального самосознания озабоченным интеллигентом, или как «провинциализм» заехавшего в город сельского жителя.

Именно антиэлитаризм объясняет отсутствие глобальной белорусской национальной идеи, утверждающей общемировую уникальность белорусов, их место в мистической истории человечества.

Именно антиэлитаризм является еще одним обстоятельством, из-за которого византийская тема, предельно эзотеричная и эсхатологичная, не способна пока что стать особо значимой для белорусского сознания.

Именно антиэлитаризм, в конце концов, выявляет причину слабости даже этно-культурного (т.е. не глобального, а локального) белорусского самосознания. И дело тут вовсе не в малочисленности белорусов — их около 12 миллионов (это больше, чем сербов!) и не в отсутствии «критической массы» национальной интеллигенции.

Белорусская национальная идентичность сложилась достаточно поздно, уже в рамках СССР — именно поэтому современная Беларусь является едва ли не самой «советской» из всех республик бывшего СССР. Раньше белорусы считали себя то недо-поляками, то недо-русскими — иначе говоря, «тутэйшымі», т.е. тутошними, местными. «Тутэйшыя» — это этнические белорусы без «консолидирующей» идеи, с низким национальным самосознанием; если раньше это были необразованные белорусские селяне, то в последнее время — денационализированные и урбанизированные жители городов.

Янка Купала в запрещенной Советской властью трагикомедии «Тутэйшыя» (1922) метафорически изображает Беларусь как бы распятой между Россией и Польшей. Для одной она — «Северо-Западный край», для другой — «Wschodnie kresy polskie» («польские Восточные окраины»). Белорусская интеллигенция выработала понимание Беларуси как не-Польши и не-России, как чего-то отдельного и самостоятельного, но на следующую ступень она так и не сумела подняться — в формулировке белорусской индивидуальной неповторимости и какой-либо общезначимой исторической миссии.

Но могло ли быть иначе, когда религиозным идеалом для большей части национально ориентированной интеллигенции остается униатство (которое в Беларуси было уничтожено еще в первой половине XIX века, уния ликвидирована в 1839 году)? А для католического сознания (хоть «греческого», хоть «римского») нет и не может быть иного сакрального центра кроме города апостола Петра.

Впрочем, дело тут не только в интеллигенции. Национальная идея не то чтобы придумывается культурной или политической элитой. Найти национальную идею — это значит правильно понять и оценить собственную харизму, это значит рационально осознать, интуитивно почувствовать и духовно прозреть собственное геополитическое, историческое и мистическое предназначение.

Возникает закономерный вопрос: а возможна ли белорусская идея вообще? И если возможна, то какой она должна быть?

Белорусы — носители не собственной уникальной идентичности, а чужой — московской или европейской. По этой причине наиболее оптимальной культурной программой для Беларуси, видимо, может считаться «неозападнорусизм».

«Западнорусизм» возник в белорусских губерниях Российской империи во второй половине XIX века как белоруски ориентированное культурно-идеологическое течение, ставящее своей задачей сохранить народную культуру, фольклор, традиционный уклад жизни, православные этические ценности, но ни в коей мере не посягающее на целостность Российского государства, на воссоздание Великого княжества Литовского, на возрождение униатства или окатоличивание белорусов. Его идеологами были прежде всего ученые-гуманитарии: филолог Михаил Бобровский, историк Михаил Коялович, этнограф Ефим Карский; развитию этого движения отчасти способствовал и губернаторствовавший в течение нескольких лет в Гродненской губернии Петр Столыпин (5).

На противоположных позициях стояла идеология «краевцев» виленской школы, хоть и отвергавшая польскоцентричный взгляд на Беларусь как «Wschodnie kresy polskie», но утверждавшая уникальность белорусско-польско-литовского многовекового культурно-политического синтеза на основе католичества и польскоязычной «высокой» культуры (6).

Белорусский «западнорусизм», как и аналогичное ему украинское «малороссийство», — это сохранение своей культурной и языковой идентичности при признании доминирующей цивилизационной роли Москвы (или Санкт-Петербурга, если говорить о временах Российской империи). «Малороссийство» и «западнорусизм» в принципе неэсхатологичны и не имеют ориентации на Конец — это культурнические явления, дополняющие и разнообразящие российский общеимперский универсум.

«Украинство» же, в отличии от «малороссийства», — это альтернативная идентичность, противопоставляющая русскому москвоцентризму или петербургоцентризму иное (и вовсе не обязательно враждебное!), киевоцентристское, видение исторической перспективы, иную славянскую версию Апокалипсиса. Украина помимо западнического курса (интеграции в «цивилизованное мировое сообщество») и курса промосковского (от просвещенного «малороссийства» и вплоть до полной ассимиляции украинцев) имеет еще и «третью альтернативу» — осознание своей собственной метаисторической уникальности, осознание Киева как сакрального центра поствизантийского культурного пространства, как возможного грядущего геополитического лидера Восточной Европы.

Никакой провиденциальной белорусской идеи не сложилось ни в прошлом, ни в настоящем. Не видно и предпосылок для ее появления в будущем. Поэтому Беларусь может исторически реализоваться, во-первых, как часть Запада, интегрировавшись в протестантско-католическую цивилизацию — вплоть до НАТО. Во-вторых, если говорить о ней как о части восточноевропейско-византийской Ойкумены, Беларуси уготовано добровольное приятие православной эсхатологической идеи: очевидной русской москвоцентристской или менее очевидной на данный момент украинской киевоцентристской идеи, и это всё при доминировании в культуре «западнорусизма».

То есть, Беларусь — это либо периферийная часть «Большой Европы», либо часть «Большого евразийского пространства» (не обязательно оформленного в виде единого государства) с центром в Москве или в Киеве.

Третьего Беларуси не дано.