Возвращаясь в шестидесятые…

Иммануил Валлерстайн доказывает, что формирующаяся сегодня новая геокультура нам пока неизвестна: она может оказаться более элитистской, если подлинные устремления "сильных мира сего" окажутся успешно реализованы, а возможно, что и напротив, более эгалитарной, если они потерпят неудачу. На каком культурном поле будет разворачиваться столкновение этих проектов? Мы склонны считать, что этим полем окажется наследие шестидесятых годов — самого бурного десятилетия минувшего века.

Почему шестидесятые? Почему эта эпоха играет столь значительную роль в становлении новой ментальной и культурной парадигмы, которую мы называем языком новой геокультуры? Прежде всего, потому что эта эпоха пока еще от нас не ушла? Дело не в том, что еще живы и продолжают действовать в культуре или на политической сцене герои и даже знаковые фигуры того времени: Норман Мэйлер, Даниэль Кон-Бендит, Боб Дилан, Джордж Макговерн, Тарик Али, Реже Дебре и др. И не в том, что нынешнее поколение политиков лево-либеральной ориентации — по большей части выходцы из антивоенного движения 1960-х, то есть те, кого в Европе называли "гошистами". Проблема в другом — шестидесятые во многом эпоха не только не разгаданная, но еще и не свершившаяся вполне. Она присутствует в нашем времени как персонаж драмы, который еще не произнес своего основного монолога.

В начале 1990-х мне посчастливилось слышать лекции о шестидесятых годах Георгия Степановича Кнабе, интервью с которым мы предлагаем Вашему вниманию. Кнабе говорил о шестидесятых как о полуперевернутой странице истории, как о феномене культуры, который уходит, если не вполне уже ушел из нашей жизни (та же тональность ощутима в его интервью, к которому и отсылаю читателя). Смысл шестидесятых Кнабе усматривал в отчаянном стремлении человека преодолеть отчуждение между ним и культурой и тем самым сделать последнюю экзистенциально более отзывчивой по отношению к индивиду, освободить ее от бюрократической опеки и влияния истэблишмента. Восьмидесятые годы, по мнению Кнабе, подвели итог этому смелому эксперименту, увенчавшемуся в конце концов неудачей, — как, впрочем, и почти все радикальные эксперименты в истории.

Однако в девяностых годах культурный облик человечества изменило одно выдающееся технологическое достижение — Интернет. Революция, связанная с возникновением кибер-пространства и, главное, обеспечением свободного доступа в него людей, фактически реализовала самые смелые и, казалось бы, совершенно неосуществимые чаяния бунтарей 1960-х годов. В самом деле, человек в его экзистенциальной уникальности стал явлением культуры, грань между творцами и потребителями которой стерлась практически полностью. Любой участник виртуального сообщества может сегодня создать собственный сайт в Интернете и посредством хорошо продуманных технологических операций привлечь к нему несколько сотен, по крайней мере, так наз. активных пользователей. Любой писатель может напрямую общаться со своей читательской аудиторией, черпая от нее мысли и вдохновение для будущих творений. А поклонникам писателей и музыкантов нет надобности дежурить у подъездов своих кумиров для случайной встречи с ними на предмет выяснения жизненно важных вопросов: все встречи благополучно осуществляются в виртуальном пространстве и каждая из таких встреч может фиксироваться в Интернете и тем самым становиться фактом культуры. Несомненно, что виртуальный мир позволил "расширить сознание" и "раскрепостить воображение" людей гораздо в большей степени, чем на это могли надеяться шестидесятники, экспериментировавшие с ЛСД и другими легкими наркотиками. Главный теоретик психоделической революции 1960-х Тимоти Лири вполне обоснованно увидел в конструкторах виртуальных пространств Сети законных наследников "поколения цветов".

Интернет относится к культурной революции 1960-х примерно так же, как социальное государство Запада — к социалистическим и коммунистическим движениям прошедших двух веков. Выполняя с лихвой требования борцов за культурную свободу, компьютерная революция какую-то часть наследия шестидесятых оставила за скобками. Важно понять, какую именно. Ведь что-то проявляется на наших глазах, обретая свой — новый — язык.

 Движение антиглобалистов и своими политическими приемами, и в значительной степени — своими лозунгами воспроизводит стилистику протестных движений, охвативших в 1960-е годы весь мир. Аналогия между выступлениями против войны во Вьетнаме и против нынешней войны в Ираке стала общим местом американских обозревателей, тем более что многие участники нынешних антиимпериалистических мероприятий — ветераны баталий прошлых лет.

В отличие от Г.С. Кнабе, я совершенно не склонен считать, что у антиглобалистов меньше оснований для политической критики системы, чем у их предшественников в 1960-е годы. Чисто политических и социальных мотивов для протеста сегодня как раз гораздо больше. Можно сомневаться в том, что попытка Ричарда Никсона добиться "почетного мира" с Вьетнамом посредством эскалации конфликта (бомбардировок соседней Камбоджи, например) было оправданным, с моральной точки зрения, предприятием (хотя этот конфликт, конечно, нельзя рассматривать вне контекста холодной войны, которая в какой-то мере была навязана Соединенным Штатам), но то, что оккупация Ирака в 2003 г. представляет собой агрессию в чистом виде, отрицать невозможно. Равным образом, трудно отрицать и тот факт, что глобализация 1990-х — явление, перекрывающее по степени своей омерзительности бюрократическое попечительство и потребительский конформизм 1950-х годов. Однако Георгий Степанович прав в том смысле, что нынешнее левое (и вообще протестное движение) пока не самоопределилось культурно, не выработало систему культурных кодов, по которым можно было бы опознавать друзей и сторонников, как говорит Кнабе, "ощущать себя своим среди своих". Впрочем, эти коды постепенно все же вырабатываются, посредством задействования, с одной стороны, стилистики киберпанка (популярность "Матрицы" объясняется, конечно, способностью создателей этого фильма найти нетривиальное сочетание основных примет времени — антиглобалистского сопротивления, распространения Интернета и нового религиозного синкретизма), а, с другой — с помощью обращения к дохристианской архаике Европы (кельтский Ренессанс с его толкиенистскими и феминотеистическими обертонами). Чем обернется в конце концов этот культурный поиск, покажет время.

2004 г.