Денис Драгунский

Пять уровней идентичности

Интервью РА главного редактора журнала "Космополис" Дениса Викторовича Драгунского

— Денис Викторович, насколько этнические идентичности могут быть упакованы в рамку гражданской идентичности? Проблема их совместимости в последнее время обострилась, в связи с чем возникает вопрос, как рассматривает ее современная наука и каков Ваш собственный взгляд на эту проблему?

— На сегодняшний день идентичность остается одним из самых популярных, но и самых загадочных, не определенных слов. Иногда это понятие даже превращается в козырной туз или джокер в колоде практической политологии. Любое сочетание слов оно превращает в нечто вроде бы понятное. Сегодня понятие "идентичность" в каком-то смысле заменила понятие "менталитет". Мераб Мамардашвили называл это квазиструктурой, когда речь идет о понятии неопределенном, но интуитивно ясном, как, например, демократия, тоталитаризм.

Но давайте подумаем, что же такое идентичность. Сам термин появился совсем недавно, впервые это слово в интересующем нас аспекте прозвучало в 1926 г. в личном письме Фрейда. И хотя оно звучало как «identity», имелась в виду, в общем-то, идентификация. Хотя термин "идентификация" — в смысле принадлежности к какой-то группе — появился раньше, и, как мне кажется, вошел в обиход с лёгкой руки Альфонса Бертильона, французского криминалиста. Он занимался идентификацией преступников, возглавлял Бюро судебной идентификации Парижской префектуры, издал книгу «Криминалистическая идентификация».

В системе судебной идентификации личности Бертильона речь шла о необходимости доказать, что человек является именно тем, кто он есть, то есть, удостоверить личность. Вообще, идентификация как правовой феномен появился в нациях-государствах именно в связи с тем, что человек должен был идентифицироваться как гражданин, как человек определённого пола, как налогоплательщик, как призывник, как принадлежащий к определённому сословию и т.д. Это относится к паспортизации, к переписи и к учёту. Кстати характерно, что до сих пор отказ от личной идентификации считается противоправным деянием. Была и другая идентификация — психологическая, когда имелось в виду поведение, соответствующее поведению другого человека, идентификация с родителями. Например, в 1936 г. дочь Фрейда — Анна Фрейд ввела такое понятие, как «идентификация с агрессором». Вещь на самом деле весьма полезная для понимания некоторых жизненных ситуаций. К примеру, в Советском Союзе после Второй мировой войны, после победы над фашизмом произошел ряд интересных явлений — начался рост антисемитизма, на улицу Горького высадили липы — как на Унтер-ден-Линден, а также ввели в употребление букву «ё», чтобы было похоже на немецкие точечки-«умлауты» над буквами.

— Разве букву "ё" ввели только тогда?

— Фактически — да, в 1944 г. был выпущен даже специальный словарик, который назывался «Употребление буквы ё». И, в конце концов, наступает эпоха идентичности, то есть некоторого представления о самости, персоне. Я как Я и никто другой, Я, который всегда постоянен и т.д.

— То есть идентичность понимается не как предикация, а только как субъектность?

— Да, как субъектность. Предикация — это как раз идентификация. Хотя то, что Эриксон поставил в основу своего учения об идентичности, по мнению большинства ученых, является не идентичностью, а аутентичностью, подлинностью собственного существования.

В начале своей знаменитой книги «Идентичность, юность и кризис», изданной в 1967 г. в Штатах, Эрик Эриксон приводит отрывок из письма Уильяма Джеймса — известного психолога и философа, который пишет, что у каждого человека бывают такие моменты, когда он испытывает некую труднообъяснимую полноту своих сил — умственных, телесных, духовных, полноту своих возможностей. Это, на мой взгляд, позитивная аутентичность. И здесь есть маленькая тонкость.

Эриксон неустанно работал над тем, чтоб термин идентичность был принят. Он отпраздновал свою «победу» только в 1967 г., когда его книжка, будучи изданной, получила грандиозный успех и была переведена на многие языки. Но еще в 1961 г, в знаменитом сборнике «Личность природе, культуре и обществе» Клайда Клакхона и Генри Мэррея, слово "идентичность" употреблялось только в помещённой там статье Эриксона. А в ряде других фундаментальных изданий, выходивших в те же годы, вообще не употреблялось понятие «идентичность». И, строго говоря, вся история с идентичностью началась после краха Советского Союза, когда в ответ на крах Империи Зла западные интеллектуалы ответили политкорректностью и высокой оценкой нового концепта под названием «Айдентити». А в 1994 году была издана работа Эда Трикета, Дины Бирман и Родерика Уоттса "Человеческое разнообразие", которую можно назвать катехизисом ценностного представления об идентичности.

И даже Эриксон в одном из последних изданий своей книги «Идентичность, юность и кризис» говорит, что на протяжении жизни человек переживает несколько кризисов идентичности в зависимости от возрастных циклов. Надо сказать, что Эриксон, будучи отступником от психоанализа, тем не менее был учеником Пауля Федерна, который в свою очередь был учеником Фрейда и поэтому все-таки являлся носителем «апостольской благодати психоанализа».

— Но ведь Фрейд отрицал идею о неразрывности, целостности своего Я.

— Да, Фрейд отрицал. Он говорил, что «Я» — это поле битвы. Если упрощать, то Фрейд в каком-то смысле похож на Достоевского — он также говорил о борьбе зверя и ангела, дьявола и господа Бога. Другое дело, что бессознательное — это не всегда дьявол, а сверхсознательное — не всегда господь Бог, иногда они очень мило меняются местами.

Нужно отметить, что в результате Эриксон пришел к заключению, что все равно идентичность остаётся волнующим и туманным понятием, что ее нельзя определить.

Но давайте теперь поговорим о том, что называют этническими идентичностями.

— Они связаны?

— Они конечно связаны. Существует несколько подходов к интерпретации идентичности, первый я уже изложил, это концепция идентичности как своего единого, неразрывного, целостного, протяжённого, одновременно меняющегося и неизменного на протяжении всей жизни «Я». Второй — это социологическая концепция, дающее социокультурное объяснение идентичности.

Мне всегда было интересно разобраться, из чего же всё-таки идентичность состоит, я пытался решить вопрос о национальной идентичности, подчёркиваю: не об этнической, а о национальной. Я задавался вопросом, почему Соединенные Штаты — страна, в которой существуют негры, латиноамериканцы, белые, бедные, богатые, ржавый пояс, восточный берег, западный берег, хартленд, всё-таки на самом деле очень едина, очень интегрирована? Почему американцы всегда чувствуют, что «мы» — это «мы», почему «God bless America» поют одинаково?

— Но там есть противоречие между самосознанием некоторых штатов и страной в целом. Возьмем, к примеру, Техас.

— Да есть, но, тем не менее, есть ощущение общности. И мне в связи с этим понравилась одна фраза Джеймса: «Человек есть то, чем он владеет». В самом обыкновенном смысле — от вещей до неимущественных ценностей. То есть человек — это его дом, холодильник, велосипед, автомобиль или библиотека, знания, звания и т.д. Я пошёл дальше. Я выделил несколько уровней национальной идентичности, первым из которых является инфраструктурный уровень. К нему относятся всего-навсего пути сообщения, телекоммуникация, финансовая система и общепит, шире говоря, розничная торговля. Американцы ежедневно, а иногда и ежечасно совершают стандартные действия в отношении этих инфраструктур, выезжают на хайвэй, заправляются, паркуются, суют карточку в банкомат. Это и создаёт ту самую инфраструктуру, на которой все эти личности, грубо говоря, сидят…

Следующий уровень инфраструктуры я бы назвал институциональным. Это право, нормы производственного поведения, образование, церковь и т.д.

А следующий уровень — это уровень повседневности. Это общение мужчин и женщин, детей и взрослых, устройство жилища, устройство семьи. Как мне кажется, по широте Рима проходят разные семейные идентичности. Они порождают совершенно разные типы переживаний: одно дело, когда дети приезжают к родителям на Рождество и пишут им раз в месяц. Другое — когда мамочка или папочка остаются для ребенка главным человеком на протяжении всей его жизни. До глубокой старости этого ребенка. Это совершенно разные вещи. Там где большая семья, как правило, скученно живущая, где все время происходит контакт с кровными родственниками, возникает инцестуозный дух. И наоборот, в других семьях господствует пуританский дух — там ребенка в 16 лет отправляют из дома на работу или на учебу.

Здесь мы подходим к тому, что называется идентичностью традиционно — способу переживания, восприятию человеком окружающего мира, так называемому «фильтру восприятия», что является, в частности, одной из функций ценностной сферы.

И, наконец, последний уровень идентичности — это ментальный уровень.

Таким образом, глядя на весь этот слоеный пирог, мы можем сказать, что идентичность есть стабильный, отчетливый и постоянный способ переживания, мышления и социального действия. Легко транслируемый и четкий. Легко транслируемый, потому что он усваивается в процессе аккультурации, передается от поколения к поколению. Четкий, потому что он всегда воспринимается как нечто специфическое, не сводимое к таким вещам, как жизненный навык, привычка, стереотипы поведения. Это нечто большее. Но, к сожалению, в последнее время под идентичностью понимают два верхних уровня — уровень самосознания и уровень чувствования. То есть ценностный и эмоциональный уровни идентичности.

Теперь к вопросу о том, способны ли идентичности удерживаться большой инфраструктурой. Ответ на это зависит от двух факторов — насколько сильна эта инфраструктура и институциональность и насколько сильна повседневность и ценностность тех, кто прибыл извне. Я знаю людей, которые приезжают в США и ставят своей целью интегрироваться, стараясь меньше общаться с соотечественниками мигрантами и налаживая отношения с американцами, с соседями, коллегами, как бы трудно эти ни было. А другие едут прямиком на Брайтон-Бич. Понимаете?

Например, исламскую идентичность «переварить» практически невозможно: у мусульман очень силен собственный институциональный орган, связанный с уровнем повседневности, поскольку ислам — это предельно забытовленная религия.

Я говорю именно об исламской эмиграции, а не об арабской, персидской, марокканской, пакистанской, сирийской и так далее, об эмигрантах, которые в силу молодой сильной веры не имеют и желания интегрироваться.

У мусульман свои представления о праве, о добре и зле, другой институт брака и семьи, иное отношение к женщине, к ребенку. При этом данная  институциональность крайне сильна, она не способна рассосаться. А вот китайцы и японцы, например, способны интегрироваться, поскольку у них нет религии в нашем смысле слова.

— Как тогда смогли интегрироваться евреи?

— Это была совершенно не интегрированная масса людей, которая при этом сидела на очень важной инфраструктуре: на торговле, на банковском деле и т. д. Еще с прошлого века в еврейской среде шло противоборство между евреями — модернизаторами, желающими интегрироваться и теми, которые считали, что еврей — это призвание Божье. Как этническая группа евреи начали интегрироваться только тогда, когда перестали носить сюртуки, пейсы, женщины перестали брить головы — то есть, когда они стали светскими. С мусульманами этого не происходит.

Но я думаю, что исламская проблема может быть решена совершенно неожиданным образом, учитывая мощь Индии и ее противостояние с Пакистаном. Если индо-пакистанский конфликт все-таки разразится, это сильно перестроит всю систему этнорелигиозных отношений, и не только в Азии. Не исключено, что со временем значительная часть мусульман будут жить в диаспоре.

— Значит, военный конфликт может обострить ситуацию с идентичностями и как следствие этого вы предполагаете возможность других отношений мусульманских диаспор с национальными европейскими государствами?

— Да, потому что сейчас речь идет о том, чтобы защитить мусульман от Индии, потому что, как я знаю, там происходит постоянная резня мусульман. Если будет сильный военный конфликт, то мусульмане окажутся в сложной ситуации. С одной стороны, существует не очень доброжелательное к ним отношение в европейских странах, с другой стороны, проблема с Израилем, владеющим мощнейшей армией. С третьей стороны — антиииракская позиция Буша и Блэра.

— Но ведь Совет Европы в этом году фактически поддержал палестинцев?

— Поддержал, но при этом дал понять мусульманам — интегрируйтесь, в другой раз не поддержим. И самое главное, что как только Россию признают страной с рыночной экономикой, как только она вступит в ВТО, произойдет еще больший обвал — особенно в отношении политкорректности.

— Это как-то связано?

— Мне кажется, да. Потому что вся эта история с политкорректностью — это какой то странный внутренний диалог с бывшей Империей зла. И не случайно дискурс политкорректности исходил из лево-либеральных кругов. Ибо левые интеллигенты видели в Империи зла не угрозу ракет средней дальности и межконтинентальных баллистических ракет, а страну, где постоянно нарушались права человека. Это была страна, из которой нельзя было спокойно выехать, где не было свободной прессы. И перед лицом тоталитарного режима Запад начал задумываться о своей идентичности и обнаружил ее в плюрализме и разнообразии. Думаю, что перед лицом новых вызовов Запад осознает свою идентичность иным образом. Что еще раз нас укрепит в предположении, что идентичность трансформируется в истории.

Москва, май 2002 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.