Версия для печати

Интерлюдия, порог нового мира

...ощущение возможной реальности
следует ставить выше ощущения реальных возможностей.
Роберт Музиль

Когда ХХ век стали, наконец, называть "прошлым веком", а события, давностью в несколько месяцев превратились в деяния "прошлого тысячелетия", только тогда, кажется, мы начали прозревать ширину походя преодоленного Рубикона. Удивительно все же, что перемена в достаточно формальном числовом ряде столь плотно совпала с реальным переломом истории. Образ Нового мира, словно мираж меняя обличия, устойчиво маячил на историческом горизонте последнего столетия, однако вереница ярлыков, предлагавшихся для "светлого будущего" — от коммунизма до Ordnung 'а, от золотого века Астреи до общества всеобщего благоденствия, — была более чем пестрой и противоречивой. Даже последний "джентльменский набор": постиндустриальное и информационное общество, социальный постмодерн, новый мировой порядок, конец истории, столкновение цивилизаций, глобализация, — напоминает скорее ярмарку тщеславия, чем пророческий дар. Уклончивые наименования, охотно оперирующие приставками "пост" и "нео", подчас по-своему лишь затмевали титанический облик будущего века, ставшего теперь настоящим.

Так что же обрели мы по эту, оборотную сторону горизонта? Отпечаток чьей стопы или лапы нашли на девственном берегу реки времени? (Или — вспоминая некогда культовый фильм "Планета обезьян" — чья рука возвышается где-то здесь из песка?) Новый смелый мир рождается на наших глазах в противоборстве весьма различных тенденций, каждая из которых содержит свой образ миропорядка, обладает собственной логикой его организации. Кризис прежней формулы цивилизации и мировоззренческая революция — к этому в основном свелось содержание ушедшего века. На протяжении драматичного столетия человечество переживало переход от почти двухтысячелетней истории строительства христианского универсума к не вполне еще отчетливым границам и контурам постсовременного строя. Однако подобно тому, как бурная, но ложная встреча миллениума на пороге 2000 года привела к индифферентности и анемии в момент реального соприкосновенья с новым тысячелетием, так и нам может попросту не хватить внимания, растраченного на яркие, но пустые соцветия эпохи, чтобы преодолеть инерцию бытия, опознать порог новой цивилизации, войти в нее и не споткнуться.

1. Глобальная трансформация

"Времена, в которые мы живем, полны угроз и опасностей. Но мы настолько занялись собственными делами, что в конце концов утратили представление о сложности окружающего нас мира... В истории трудно найти другой период, когда люди смотрели бы в будущее с такой неподдельной тревогой. В самом деле, это похоже на возврат к Средним векам, когда разум человека был объят страхом перед наступлением нового тысячелетия... "[1] Слова эти принадлежат Аурелио Печчеи, основателю и первому президенту "Римского клуба", а произнесены они были еще в середине 60-х годов — как раз накануне "вступления в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории" (Збигнев Бжезинский), "великого перелома " (Рикардо Диес-Хохлайтнер — нынешний президент Римского клуба) или даже "мировой революции " (Иммануил Валлерстайн). Однако уже в то время разгорались дискуссии о перспективах цивилизации, о необходимости внесения корректив в стратегию ее развития, о стоящих перед человечеством глобальных проблемах, об изменившейся конфигурации социального космоса и сгущающихся контурах грядущего мира.[2]

Формировалась в те годы также новая концепция социальных наук, в основу которой были положены принципы междисциплинарного подхода к возникающей реальности, долгосрочного прогноза развития ситуации, планетарного охвата множащейся феноменологии перемен. Иначе говоря, речь шла о серьезном осмыслении процесса глобальной трансформации всего сложившегося миропорядка.

На финише второго тысячелетия хрупким и утопичным стал выглядеть результат долгого эксперимента по созданию идеальной среды будущего века, свободной от господства оболочки над сутью, от многоликой власти мифа и ритуала, каждый раз по-своему погружавшей человека в неотрадиционалистскую архаику. Процесс секуляризации — этой своеобразной "дистилляции" падшего человека "сначала от религиозного, а затем от метафизического контроля над его разумом и языком "[3] , непосредственное обращение личности к реальности века сего и его разнообразным дарам (saeculum, понимаемое как "здесь и сейчас") вместо чаемого "совершеннолетия человечества"[4]   привели к повторной фатализации истории, открыв простор могучим мифам (архетипам) древности. Под закатными лучами солнца Просвещения, в сумеречном мире ХХ века личность и общество, выведенные из волшебного леса традиционного мира в "страну разрушенных символов", стремительно преображались в уплощенного, управляемого индивида на Западе и тоталитарные социальные конструкции на Востоке.

Та полнота ответственности, которая была взята на себя человеком, его попытка, очистив дух от традиционалистских наслоений, пробудиться от грез самому и демистифицировать окружающий мир, живя в нем "так, как если бы Бога не было", со временем заметно трансформировали регистр испытаний: от привычного оппонирования традиционным религиям и двоеверию к противостоянию многочисленным соблазнам свободы. Слишком многое становится возможным в мире освобожденного Прометея, причем новое рабство имеет шансы стать "хуже прежнего", ибо от тысячелетних оков в конце концов оказалось избавленным падшее существо. Мощь лишенного внешних и внутренних пут холодного, рационального творчества — рациональность которого, впрочем, подчас сомнительна, будучи по-своему близка псевдорассудочности безумия, — теперь все чаще используется для воплощения темных грез о полноте власти над миром, об изощренном контроле и глумлении над личностью, о технически оснащенном насилии...[5] В результате стремление к совершенной свободе в ХХ веке обернулось на практике уплощением человека, суррогатом массовой культуры, реализацией "кошмара конвейера", поставленной на поток деструкцией, высокотехнологичными войнами, сюрреалистически рациональным бытом концлагерей (прямых и метафоричных), миллионными гекатомбами; наконец, — туманным предчувствием универсального стеснения свободы, явленном в зыбком, многоликом образе глобальной антиутопии.[6]

Тоталитаризм, в сущности, не есть та или иная конкретная идеология, но особый на нее отклик, стремление перемолоть уникальность человеческой личности ради приближения некоего социального горизонта. Отмечая в качестве одного из достоинств ушедшего века крушение одиозных тоталитарных конструкций, мы, связав их — быть может и опрометчиво — лишь с определенным классом политических систем, как-то забываем, что именно это столетие есть историческое время их появления, закрываем глаза на то, что тоталитарные режимы по самой своей сути перворожденные уродцы-мутанты социального творчества эпохи Постмодерна.

Сейчас в канун opus magnum истории разгорается заря последнего дня творения. Воссозданный из суетливого "царства необходимости" homo sapiens познает могущество своей свободы, расколдовав мир и изгнав из него прежних идолов. Цивилизация также продемонстрировала способность если и не стереть нужду с лица планеты, то, по крайней мере, обеспечить людям серьезную, действенную защиту. Однако развитие событий, кажется, пошло по иному, нежели представлялось еще недавно, руслу. Русло же истории, очерченное некогда Августином, пересыхает. Поток времени, утрачивая обретенный им в прошлом универсализм, вновь дробится на множащиеся ручьи и заводи автономных, провинциальных, групповых, клановых смыслов. Неоархаизация социума вкупе с деградацией культурного контекста стали набирать темпы за считанные десятилетия: буквально на наших глазах совершаются стремительная эмансипация греха и одновременно — десекуляризация природы и общества, происходит возрождение своеобразного неоязычества на Западе и не менее заметное развитие квазифундаментализма на Востоке. Наконец, суммарный опыт последнего столетия поставил на повестку дня, причем в практической плоскости, быть может самый трагический вопрос истории: сможет ли человек сохранить личность, находясь в нечеловеческих условиях предельной свободы греха, и если нет, то как это скажется на его природе и всем будущем мироустройстве?

Между тем логика отношений внутри нарождающегося постсовременного универсума (Post-Modern World) уже сейчас заметно отличается от организационных начал уходящего мира. Поствестфальская система международных отношений декларирует, с одной стороны, верховный суверенитет человеческой личности, главенство прав человека над национальным суверенитетом. Кроме того, демократическая формула организации общества признается теперь интегральной и неотъемлемой частью международной системы безопасности. С другой стороны, в международно-правовом космосе все чаще проявляются тенденции при реализации которых позиция защиты прав человека служит своеобразной дымовой завесой и эффективным инструментом. Иначе говоря, из декларированной гуманистической иерархии смыслов проистекают порой земные коллизии, в которых проступают черты совсем иной, быть может менее внятной, но от этого отнюдь не менее действенной иерархии.

Вектор подобной мутации отчетливо, словно в лабораторной реторте, проявился, к примеру, в ходе Балканского кризиса. На примере данного кризиса, равно как и ситуаций, сложившихся вокруг Ирака, Ирана, Северной Кореи, Ливии или Восточного Тимора, становится очевидным, что изменения эти носят не случайный, а структурный, типологический характер. Практические начала нового строя обнаруживаются как в расширении номенклатуры субъектов международных отношений, так и в закреплении их неравенства при формировании новой конфигурации этих связей. Ключевой постулат поствестфальской системы — избирательная легитимность, что уже само по себе предполагает наличие властной элиты, санкционирующей легитимность, а также — особой группы стран-изгоев с ограниченным суверенитетом. Следует упомянуть и тенденцию диффузии эффективной власти, проявившуюся, в частности, в феномене "обанкротившихся государств", расширении пространства мирового андеграунда.[7]

Другой важный элемент — появление в ХХ веке феномена МРО (международных регулирующих органов): сначала в виде Лиги Наций, а затем — Организации Объединенных Наций. Конструкция этих органов предполагала делегирование им отдельных элементов национальной власти, прежде всего в сфере безопасности. К концу столетия однако возникает уже новое поколение международных регулирующих органов, элитарных, а не эгалитарных. Отметим в этой связи фактическое вытеснение ООН механизмом совещаний Большой Семерки в качестве ведущего института Нового мира или, скажем, такой аморфной региональной организации с широким членством, как ОБСЕ, гораздо более действенной и эксклюзивной по составу организацией Североатлантического договора. Параллельно растет роль специализированных международных экономических организаций (МВФ, МБРР, ВТО и др.), при этом снижается роль голосования по формуле "одна страна — один голос" (в частности за счет альтернативного принципа "один доллар — один голос") при одновременном распространении косвенных, консенсусных форм принятия решений.

Активно формируется поствестфальская международно-правовая парадигма, закрепляющая в общественном сознании и в пространстве международных отношений "новый обычай" в качестве специфической нормы своеобразного протоправа. Его характерные черты — нечеткость законодательной базы, превалирование властной политической инициативы над юридически закрепленными полномочиями и сложившимися формами поведения государств на международной арене (важность этого фактора усиливается значением прецедента в англосаксонской правовой культуре), неформальный характер ряда влиятельных организаций, анонимность и принципиальная непубличность значительной части принимаемых ими решений и т.п.

Новацией последнего времени, в контексте господства норм международного права над национальным законодательством, является выстраиваемая практика судебного преследования со стороны международных и иностранных органов правосудия отставных и даже действующих глав государств, а также иных лиц, занимающих высокие государственные посты. Кроме того, множатся попытки национальных судебных органов принимать решения, обязательные для исполнения иностранными государствами и международными организациями. Последним примером такого рода, воспринимаемым пока как курьез, является принятие в начале 2001 г. судом, если не ошибаюсь, штата Алабама решения, запрещающего ОПЕК производить манипуляции с ценами на нефть. В Новом мире судебная власть со временем может занять совершенно особое положение, плавно трансформировавшись, — в отличие от национальных ветвей: исполнительной и законодательной, — во власть транснациональную.

Что же касается экономического космоса, то его характер может быть определен, пожалуй, следующей формулой: то произведено, что продано, то капитал, что котируется на рынке, а бытие определяется правом на кредит, неосвоенной пока что остается лишь завершающая логический круг теза: тот не человек, кто не налогоплательщик . Выпукло высветились такие феномены, как мировая резервная валюта — алхимический кредит последней инстанции; глобальный долг, процентные выплаты по которому служат источником новых займов; управление рисками и хорошо темперированная хаотизация; последовательная приватизация прибылей вкупе с социализацией издержек; свобода движения капиталов и одновременно — препоны перемещению трудовых ресурсов; экспорт сверхэксплуатации и системное манипулирование рынком; универсальная коммерциализация жизни и механистичная максимизация доходов без учета состояния социальной среды и хозяйственной емкости биосферы.

Серьезные трансформационные процессы развиваются также в сфере культуры. Ее плоды все чаще рассматриваются как специфический ресурс — интеллектуальное сырье для информационно-экономических проектов. Происходит интенсивная эксплуатация прежних достижений: декомпозиция культуры с последующей реконструкцией и "оптимизацией" в соответствии с той или иной конкретной задачей, подчас противоположного свойства. Отдельные элементы культурного наследия человечества все шире используются с утилитарными, прикладными целями, превращаясь в компоненты (a la Lego ) эклектичного трансформера постсовременной культуры. Основное внимание уделяется не углублению содержания, не трансценденции бытия, но совершенствованию обработки, аранжированию разнородного материала; стратегическая же цель культуры видится при этом не в познании смысла жизни, а скорее в ее системной, конъюнктурной организации. Параллельно ширится феномен ущербного, "клипового" сознания, грозящего возвращением человека к началу "большого круга" его исторического пути...

В преддверье нового тысячелетия сформировалось международное протестное движение, объединившее под лозунгами антиглобализма несколько сот неправительственных и религиозных организаций и проявившее себя в акциями в Сиэтле, а также в Кельне, Лондоне, Бангкоке, Давосе, Вашингтоне, Нью-Йорке. И, наконец, — в Праге и Ницце. На этом поле столкнулись чрезвычайно различные силы, питаемые совершенно разными источниками...

В настоящее время возникает тема деконструкции связанной с глобализацией массовой мифологии, нередко затмевающей драматичную феноменологию нового мира, сковывающей процесс его осмысления. Начинают различаться два слившихся в массовом сознании, но отнюдь не равнозначных конструкта:

  • интеграция мира, развитие средств информации и коммуникации, глобализация социальных и хозяйственных механизмов;
  •  централизация власти над миром, причем — власти непубличной и непредставительной.

Иначе говоря, в мире выстраивается все-таки не глобальное гражданское общество (т.е. деятельная совокупность равных по своим правам людей, включая их право на свободное перемещение и выборность мировых регулирующих органов), но скорее полугласная метасистема олигархического глобального управления. Отдельная тема — идеология глобализации, введение в массовое сознание определенного глобализационного (цивилизационного) стандарта под императивными лозунгами "иного не дано", "глобализации нет альтернативы".

2. Открытое будущее

Эрих Янч, один из отцов-основателей Римского клуба, во второй половине 60-х годов неоднократно говорил и писал об "активном представлении будущего" или, что то же самое, о поглощении прогнозирования планированием, т.е. по сути о прогнозировании от будущего к настоящему. Еще раньше (1845), по-видимому об этом же писал Карл Маркс, призывая перейти от объяснения реальности к ее преобразованию (вспомним его знаменитый 11-й тезис о Фейербахе). Современная "археология будущего" (future research), переставая быть дочерью социологии и права, все более политизируется, обретая новых родителей или, точнее говоря, опекунов в лице стратегического анализа и планирования. На этой профессиональной кухне, подчас напоминающей модернизированный ящик Пандоры, пекутся весьма специфические пироги, которые, однако же, не всегда доступны публике с улицы. Впрочем, время от времени пара-тройка экзотичных блюд предлагается urbi et orbi, становясь таким образом "достоянием общественности" и служа темой застольных бесед, пока либо блюдо не простынет, либо повседневность не переменится.

Примером тут являются сюжеты о создании общепланетарной налоговой системы и всемирной currency board; об институционализации глобального страховании национальных рисков и долгосрочном планировании динамики/географии ресурсных потоков; о конвертации "финансового пузыря" в реальные активы и последующем масштабном перераспределении основных фондов; о возможности контрнаступления мобилизационных и многоликих административных проектов; о перспективах радикального отхода некоторых ядерных держав от существующих "правил игры" и более свободном нежели прежде применение современных военных средств, в том числе в политических целях и в качестве репрессалий; о растущей вероятности демонстрационного использования оружия массового поражения и той или иной формы ядерного инцидента; о новой географии конфликтов и распространении "войн за ресурсы"; о транснационализации криминальных структур и превращении терроризма в международную систему; о вероятности универсальной децентрализации международного сообщества и освобождении социального хаоса.

Вот один из подобных "кухонных" рецептов для наступившего века, вышедший из тени и обретший определенную популярность на пороге нового века: модель событий "перпендикулярная" по отношению к распространенным схемам эры процветания, как Америки так и мира.

Спазмы практически ежегодных локальных и региональных кризисов на планете постепенно ведут дело к заключительному аккорду современной эпохи — масштабной кризисной ситуации в США. Сброс проблем американской экономики во внешней мир — начало чему было положено реализацией уникального статуса доллара как фактически мировой резервной валюты — имеет пограничную линию: глобальный фундамент финансовой "пирамиды" (при толике фантазии и мрачного юмора можно предположить, что нечто подобное как раз и изображено на долларовой банкноте). Этот предел был, практически, достигнут в 90-е годы прошлого столетия, после краха Восточного блока и распада СССР. Кроме того, с отменой всякой связи с золотым стандартом доллары, утратив объективное измерение, трансформировались, по сути, в акции "корпорации США", чье обеспечение есть символическая производная от благосостояния страны и образа ее благоденствия. Соответственно, другой "черный" сюжет современности — крах перегретого американского фондового рынка вследствие специфических проблем "новой экономики" и растущих диспропорций между экономиками "старой" и "новой" — будет иметь следствием не дефляцию, а инфляцию доллара, на лицевой стороне которого впору тогда размещать не портрет одного из президентов, а изображение белого кита. При этом основной вопрос для профессионалов даже не в вероятности развития кризиса — последовательное, повторяющееся снижение базовой учетной ставки с точки зрения ФРС уже кризис и "падение цены денег" — а в определении его пропорций, сроков и траектории.

Федеральная резервная система и фондовый рынок — мозг и сердце американской экономики. Однако уже и не только американской... Учитывая замыкание Америкой на себя основных экспортных и финансовых потоков планеты, кризис, в случае его развития, имеет все шансы стать планетарным. В условиях коллапса мировой торговли автоматически возрастает роль протекционизма, значение национальных ресурсов/производственных мощностей, что, наряду с валютной лихорадкой, стимулирует глобальное перераспределение собственности и новый реализм в отношении особо значимых фондов. Возможности же повторного комплексного сброса энтропии вовне лежат теперь для США в значительной мере не столько в области финансовых, сколько военно-политических технологий. Тень этого сломанного горизонта можно при желании опознать в нетрадиционных для Америки перипетиях последней президентской компании — открытой борьбе за право управлять траекторией кризиса.

Еще один актуальный продукт политологической кухни получил недавно весьма характерную этикетку "Второй ядерный век".

Как писал во влиятельном журнале "Foreign Affairs" профессор Йельского университета Пол Брекен: "Созданному Западом миру (уже) брошен вызов… в культурной и в философской сферах. Азия, которая стала утверждаться в экономическом плане в 60-70-х годах, утверждается сейчас также в военном аспекте".[8] Выдвигая тезис о наступлении "второго ядерного века" — т.е. ядерного противостояния вне прежней, биполярной конфигурации мира — американский политолог характеризует его следующем образом: "Баллистические ракеты, несущие обычные боеголовки или оружие массового поражения, наряду с другими аналогичными технологиями сейчас доступны, по крайней мере, десятку азиатских стран — от Израиля до Северной Кореи, и это представляет собой важный сдвиг в мировом балансе сил. Рост азиатской военной мощи возвещает о начале второго ядерного века…".[9]

Еще более резко сформулировал свою позицию Международный институт стратегических исследований (IISS) в ежегодном докладе о тенденциях развития мировой политики. Его вывод: США в целом оказались неспособны претендовать на статус сверхдержавы, а главную угрозу для человечества представляют сейчас региональные конфликты в Азии с участием ядерных держав, в результате чего человечество "балансирует на грани между миром и войной". Действительно, даже краткое перечисление основных субъектов азиатской военной мощи — Китай, Япония, Тайвань, Северная и Южная Корея, Вьетнам, Индия, Пакистан, Иран, Израиль, Турция, арабский мир — несмотря на неполноту и явную эклектичность списка, а может быть, именно вследствие этой эклектичности, заставляет лишний раз задуматься над степенью безопасности и конфигурацией глобальной системы XXI века.

Таким образом, экономистичному менталитету Запада может быть в не столь отдаленном будущем противопоставлен цивилизационный вызов Нового Востока, включающий более свободное, нежели прежде, и что весьма важно — базирующееся на иной культурной платформе, использование современных вооружений. Здесь мы вновь возвращаемся к проблеме ядерной химеры и все чаще возникающим реминисценциям на тему исторической судьбы государств крестоносцев...

...Есть блюдо "Реориентализация"...

Шимон Перес в исследовании "Новый Ближний Восток" уже обращал внимание на происходящую трансформацию начал современного общества: "До конца ХХ столетия концепция истории уходила корнями в европейскую модель государственной политики, определявшейся националистическими ценностями и символикой. Наступающая эпоха будет во все большей мере характеризоваться азиатской моделью государственной политики, базирующейся на экономических ценностях, которые предполагают в качестве основного принципа использование знаний для получения максимальной выгоды".[10] Перерождение социальной типологии дополняется демографической ориентализацией мира: вспомним, что в развивающихся странах проживает (по данным на начало 1999 г.) около 5/6 населения планеты и на их же долю приходится 97% его прогнозируемого прироста. При этом "модернизация усиливает эти культуры и приводит к уменьшению силы Запада. Мир становится все более современным и все менее западным".[11] Повышается также удельный вес восточных диаспор непосредственно в странах Севера, и одновременно проявляются опасения по поводу перспектив там новой волны расовых волнений, особенно в случае серьезных экономических потрясений.

...Есть также блюда "Новая мировая анархия" и "Конец демократии". О перспективе новой мировой анархии заговорили сначала именно как о символической альтернативе новому мировому порядку . Однако данной ипостасью тема не ограничивается, концепт оказался многомернее и глубже его распространенных публицистических интерпретаций.

Одно из фундаментальных направлений трансформации современного мира — мутация ведущего политического кода эпохи Модернити — демократии, и как раз углубленная трактовка анархии оказывается весьма актуальным действием на этом проблемном поле. Речь идет о радикально меняющихся прописях взаимодействия человека и общества, о поиске собственных, оригинальных начал грядущего строя. Испытывающая кризис парадигма демократического управления обществом сталкивается в настоящее время с развитием альтернативной системы политических воззрений — набирающей вес концепцией действенного суверенитета личности ("тот маг, кто свободен, знающ и действует"), а также с сопутствующей ей схемой сетевой, горизонтальной организации социума. Современная демократия подвергается критике как отжившая свой век система управления, несоответствующая реалиям сетевого общества. Вспоминаются при этом не только постулаты открытого общества и свободной конкуренции, или опыт корпоративизма и солидарности, или наметившиеся в последние годы горизонты "судейской власти", но также — идеи субсидиарности, мысли Прудона, Бакунина, Кропоткина, Чаянова о локальной самоорганизации.

На протяжении веков демократия претерпевала метаморфозы. Очевидно, что демократия рабовладельческого полиса с ее традициями остракизма и модель гражданского общества, ориентированного на соблюдение прав меньшинств, весьма различны. Нынешний кризис института демократии также носит не частный, а системный характер: массовое общество потребления заметно отличается от модели гражданского общества Нового времени. Кроме того, диапазон воздействия на социальные процессы сейчас существенно шире, в том числе за счет развития политических, экономических и технических средств управления массовым поведением, что провоцирует развитие вполне легальных политтехнологий, извращающих и подрывающих такие основы демократии, как институт народного волеизъявления или публичность политики, превращая их, по сути, в фикцию. В результате все большее распространение как на Мировом Юге, так и на Мировом Севере, — хотя и в различных формах, — получает химера управляемой демократии: на первый взгляд своего рода "дань порока добродетели" — симбиоз политических декораций демократии и реально действующих механизмов олигархии либо авторитаризма. Это, однако, достаточно гибкая, набирающая силу и вполне самостоятельная структура власти, рядом своих черт напоминающая апробированный временем механизм мафии.

И еще одно измерение кризиса. Демократия действенно организовывала, контролировала и ограничивала власть в рамках национального государства, однако ее возможности заметно снижаются в условиях транснационализации мира, роста слабо регулируемых экономических и информационных констелляций, чье политическое влияние и арсенал манипулирования поведением людей выхолащивают саму идею публичной политики. Кризис национальной власти дает возможность вырваться из-под ее опеки многим казалось бы прирученным демонам. Сейчас, при формальном декларировании приверженности демократии, очевидно вызревание механизма социального управления, основанного на иных, нежели публичная политика, принципах: примата безличной "власти интеллектуальной элиты и мировых банкиров" как на национальном, так и на глобальном уровне. Институты демократии вытесняются при этом властью анонимной иерархии, происходит "постепенное формирование все более контролируемого и направляемого общества, в котором будет господствовать элита… Освобожденная от сдерживающего влияния традиционных либеральных ценностей, эта элита не будет колебаться при достижении своих политических целей, применяя новейшие достижения современных технологий для воздействия на поведение общества и удержания его под строгим надзором и контролем".[13]

В новом контексте тезис об универсальности и приоритете прав личности становится антиномией политической практики, кодируя две различные ее тенденции. Одну, вполне проявившуюся, — ослабление роли национальных политических институтов и возвышение структур транснациональных. Здесь принцип защиты прав человека служит подчас рычагом для взлома прежней системы политической регуляции. И другую, — напрямую связанную со статусом личности, ее претензией на универсальный суверенитет ("человек — личность, а не частица хора"), — воплощающуюся сейчас в первых версиях сетевого общества и частично проявившуюся в столь различных феноменах, как, скажем, венчурная экономика или антиглобалистское движение. Самоорганизация тут создает альтернативу иерархии.

Публичная политика, как и любая примысленная извне власть, в своем естестве ленива, продажна и утопична; она вынужденно проектирует гиперреальность коллективного бессознательного избирателей либо воплощает гротеск. Предприниматели в сравнении с ней сама трезвость, они строят мир, в котором люди живут, а не грезят. Их рефлекторное целеполагание — деятельный здравый смысл, а оргструктура рынка — сама по себе минимально необходимая и максимально достаточная политика. И одновременно — анархия, ибо, являясь самодостаточным, рынок естественным образом отрицает необходимость иной власти. Планирование здесь основано на индивидуальном риске, это обдуманный и персональный шаг в бездну, союз — доброволен, даже если это "партнерство в безумии" (в бизнесе свой реестр как состоявшихся, так и тотально обанкротившихся "безумных идей"), а социальная практика — модус реального состояния человеческого сердца, но никак не бюрократическая аллегория. Политик же видит во всех этих материях прекрасные резоны ("PR-опционы") для самооправдания и продвижения, он инстинктивно тянется к риторике и демагогии как профессиональной дубинке, будучи временами буйно сентиментален и катастрофичен. Порой ситуация просто тяготеет к шаржу, или тому, что "читателям газет" представляется шаржем, в то время как в разряженной атмосфере облагодетельствованных граждан ("паситесь мирные народы, к чему стадам дары свободы?") неспешно нагуливает вес очередная и тоталитарная по своим следствиям утопия.

Фантазеры, впрочем, проникают и в рыночную среду. Пользуясь финансово-денежной магией, этим действенным аналогом умозрительной "игры в бисер", они выстраивают воздушные замки, разворачивая neverending story алхимического кредитного замысла и лабиринтообразную картографию долговых платежей. А когда устойчивость окружающего мира серьезно поколеблена, утопия сменяется готической fantasy условно управляемого хаоса и хорошо продуманного, но ограниченного по своим реальным возможностям страхования рисков. В динамичном мире современных организаций демократия безлична и неконструктивна; более того, по своей природе она вообще творчески стерильна, о чем писал еще Герцен (хотя первым в этом ряду следует поставить, наверное, Аристофана с его лысым и выжившим из ума Демосом), плодотворна же кооперация личностей, их "заговор", "проект": все последующее зависит от состояния душ "заговорщиков". Постсовременная демократия может быть охарактеризована также как уплощенная соборность — соборность, из которой изъята суверенная личность, — напоминая этим управляемую общину с ее трайбалистскими инстинктами и обессмыслившимися ритуалами. Данный свой изъян демократия стремится компенсировать, делегируя власть, приглашая "варягов", однако делает это все более несовершенным образом и уже не вполне самостоятельно.

Подобная аргументация, в силу различных причин маргинальная, "подозрительная" и совсем неактуальная еще лет десять назад, ныне обретает второе дыхание в мире идей новой оргструктуры рынка и обретающих плоть схем сетевого общества.

Крышки же с некоторых котлов не хочется даже приподнимать (тут вспоминается известный эпизод из "Синей птицы" Метерлинка, только на этот раз предостережения феи Ночи не покажутся фальшивыми). Например, вероятность групповой атаки низколетящих спортивных самолетов, пилотируемыми камикадзе, на атомные электростанции индустриально развитых государств. При этом цель их полета в случае обнаружения может быть декларирована, скажем, как экологическая акция протеста, а на борту заявлено, с целью выигрыша критически важного времени, что-либо наподобие отходов этих самых электростанций.

И, наконец, еще один, словно бы начертанный на древнем пергаменте, рецепт сумрачной кухни, рецепт на этот раз несколько иного рода, хранящийся в дальнем углу, под ярлыком "Постхристианская цивилизация".

Прежняя цивилизационная конструкция претерпевает на протяжении всего прошлого столетия серьезную трансформацию, постепенно сужая и утрачивая свой исторический горизонт. Социальное творчество наступившего века характеризуется интенсивным продвижением нового поколения исторических проектов, международных систем и социальных мотиваций, отринувших прежние культурные корни и исторические замыслы, но вполне воспринявших внешнюю оболочку современности, ее поступательный цивилизационный импульс. Начала и целеполагания прежнего миропорядка подвергаются при этом фундаментальной ревизии, причем то специфическое, что на протяжении веков одухотворяло его институты, со временем, утратив социальную легитимность, будет — как когда-то, в начале нынешней эры —вновь обитать лишь в сердцах и нигде более.

Культурно-исторический геном эпохи социального Постмодерна утверждает сейчас на планете собственный исторический ландшафт, политико-правовые и экономические реалии которого заметно отличны от аналогичных институтов общества Модерна. Несостоявшееся духовное и социальное единение планеты на практике замещается ее хозяйственной унификацией. А место гипотетичного мирового правительства, действующего на основе принципа объединения наций, фактически занимает безликая, анонимная экономистичная власть, демонстрирующая впечатляющие возможности рамочного управления социальными объектами. Сегодня в лоне мирового сообщества складывается транснациональная структура Pax Oeconomicana, корректирующая действия национальных правительств и объединяющая в сложноподчиненном порядке, на основе универсального языка прагматики светские и посттрадиционные культуры различных регионов планеты.

Рожденная на пороге третьего тысячелетия неравновесная и эклектичная конструкция Глобального Града есть, таким образом, продукт постмодернизационных усилий и совместного творчества всех актуальных персонажей современного мира. Потому, наверное, первые плоды глобализации имеют странно синтетический привкус, а ее конструкты, являясь элементами универсальной инфраструктуры, подчас напоминают мегаломаничную ирригационную систему, чьи каналы, в частности, обеспечивают растекание по планете уплощенной информации и суррогата массовой культуры. В результате распространение идеалов свободы и демократии все чаще подменяется экспансией энтропийных, понижающихся стандартов в различных сферах жизни, направляя поток истории в новое русло.

Системный, внутренний кризис миропорядка привел к расщеплению модернизации, вестернизации и евангелизации на обширных пространствах Третьего мира. По мере угасания цивилизационного порыва христианского мира периферия евроцентричного универсума породила ответную цивилизационную волну, реализовав повторную встречу, а затем и синтез поднимающегося из вод истории неотрадиционного Нового Востока с постхристианским Западом. Культура прежней Ойкумены, все более смещаясь в сторону вполне земных, материальных, человеческих, слишком человеческих ценностей, столкнулась с рационализмом и практичностью неотрадиционного общества, успешно оседлавшего к этому времени блуждающую по планете волну утилитарных интересов и прагматизма.

Процессы демодернизации — это также второе дыхание духовных традиций, течений, отодвинутых в свое время в тень ценностями и реалиями общества Модерна; традиций и воззрений, иной раз прямо антагонистичных по отношению к культурным основам Нового времени, но выходящих сейчас на поверхность то в виде разнообразных неоязыческих концептов, плотно насытивших культурное пространство западного мира, то как феномен возрождения и прорыва квазифундаменталистских моделей, а равно и соответствующих им политических схем, на обширных просторах бывшей мировой периферии. На переломе эпох на планете вновь подули сильные ветры, и как почти две тысячи лет назад речь идет о вселенском проекте, о радикальной реконструкции человеческого общежития, о становлении глобального, интернационального сообщества.

История, кажется, вышла за пределы Мира Модерна. В формирующемся Новом мире очерчивается контур иной версии универсальной цивилизации, содержащей, однако, в своей симфонии странно знакомые обертоны. "Неопознанная культура" нынешнего глобализма, все далее отходя от универсализма христианского, возрождает дух казалось бы навсегда растворенных временем и поглощенных историей империй и интегрий прошлого.[14] На гребне человеческой свободы — и одновременно безудержного волюнтаризма — мир древний, античный[15] из мира предшествующего современной цивилизации в чем-то существенном оказывается миром наследующим ей, миром-предводителем. При этом, однако, место страшащихся будущего, локальных и охранительных по своей природе языческих культур занимает энтузиазм динамичной, устремленной в неизвестность неоархаики.[16] Глубинная, варварская страсть этого Нового мира — элитаризм, избранничество, "прыжок в бездну" изощренного земного творчества; его историческое усилие направлено не на универсальное спасение, но на неограниченное, тотальное господство над природой и обществом[17]; основа социальной конструкции — вселенский каталог, а проросшее духовное зерно, система ценностей, "ректифицированная" хитрой механикой постсовременности, — освобожденный от многочисленных пут, сияющий гнозис ... "И вы будете как боги, знающие добро и зло".

Так на наших глазах, в прихожей III тысячелетия, в контексте тайного соперничества, цивилизованных симбиозов, открытых столкновений генетически различных культурных архетипов и схем мироустройства складывается многомерный и пока еще окутанный пьянящей дымкой утреннего тумана Новый мир наступившего века.


Данная статья представляет собой часть исследования "Трансмутация истории", готовящегося к изданию в серии "Интеллектуальная хроника России" (приложение к журналу "Экономические стратегии")


[1] Печчеи А. Вызов 70-х годов современному миру. Тема для дискуссии // Римский клуб. История создания, избранные доклады и выступления, официальные материалы. М., 1997. — С.319.

[2] К середине 60-х годов в США вполне осознается императив новых исторических горизонтов, необходимость долгосрочного планирования и введения элементов глобального управления. В 1966 г., в разгар бомбардировок Северного Вьетнама, серьезных разногласий с европейскими союзниками (прежде всего, с Францией), наметившимся системным валютным кризисом, угрожающим положению доллара, президент Джонсон выступает с заявлением о необходимости "поскорее наладить связи между Западом и Востоком". Создается рабочая группа на базе Совета национальной безопасности (во главе с Ф. Бейтором); Белый дом и влиятельнейший Совет по международным отношениям инициируют серию дискуссий и консультаций по перспективам развития глобальной ситуации (к которым, в частности, привлекается Аурелио Печчеи). Весной 1967 г. в Европу и СССР с соответствующей миссией отправляется Макджордж Банди, осенью того же года происходит инициированная им встреча американского президента и советского премьера А.Н. Косыгина в Гласборо. Дальнейшее развитие событий идет как по линии государственных контактов, приведших в итоге к реализации детанта, так и создания системы организаций, занятых поиском новой формулы мироустройства. Идея мониторинга будущего, необходимости "искать пути понимания нового мира со множеством до сих пор скрытых граней, а также познавать… как управлять новым миром" кристаллизуется в виде задачи "создания принципов мирового планирования с позиций общей теории систем". Интеллектуальное же пространство данной проблематики фиксируется при помощи введения понятия "глобальных проблем человечества". На рубеже 60-70-х годов инициируется появление интеллектуальных центров и международных неправительственных организаций, среди которых особое внимание привлекает Римский клуб (1968), созданный во многом благодаря подвижническим усилиям Аурелио Печчеи и Александра Кинга. Одновременно на основе "Нобелевского симпозиума" формируется Международная федерация институтов перспективных исследований (IFIAS, 1972), а в результате переговоров по линии "Запад — Восток" создается междисциплинарный Международный институт прикладного системного анализа (IIASA, 1972), в чьей деятельности участвуют ученые противостоящих политических блоков. Вскоре появляется на свет Трехсторонняя комиссия, объединившая влиятельных лиц, перспективных политиков и ведущих интеллектуалов США, Европы, Японии (1973), а затем, по инициативе Валери Жискар д`Эстена, рождается такой влиятельный институт наших дней, как ежегодные совещания Большой семерки (1975).

[3] Выражение голландского теолога К.-А. ван Пёрсена. Цит. по: Кокс Х. Мирской град: Секуляризация и урбанизация в теологическом аспекте. М., 1995. — С.21. Вспомним заодно, что первых христиан их современники нередко воспринимали как атеистов, ниспровергателей богов и всего традиционного уклада жизни.

[4] "Совершеннолетний мир безбожнее несовершеннолетнего, но именно поэтому, наверное, ближе к Богу". (Бонхёффер Д. Сопротивление и покорность. М., 1994. — С.286.)

[5] Ставший, кажется, банальным общим местом тезис об отсутствии ответственности ученого за плоды своей интеллектуальной деятельности (возлагая ее на тех, кто ими превратно пользуется) имеет, однако, в Евангелии свою антитезу: "должно злу придти в мир, но горе тем, через кого оно придет".

[6] В результате освобождение начинает осознаваться как подчиненная, "техническая" задача. Основная же проблема — умение, искусство быть свободным, способность вместить этот дар, свободно управлять им, сделать его неотделимым от любви, и естественным порывом — жертву. И это есть основной смысл истории.

[7] Представление о возможном характере шагов по реализации данных принципов дает следующее рассуждение известного футуролога, члена Римского клуба, основателя и президента Будапештского клуба Эрвина Ласло: "Как показывает опыт Объединенных Наций, система принятия решений в мировой политике, где доминирующее положение занимают нации-государства, весьма громоздка... Вера в то, что национальная безопасность требует мощных национальных сил обороны, устарела в той же мере, что и вера в безграничный национальный суверенитет. При пересмотре этих мифов в контексте возникающей в настоящее время глобальной мировой системы становится ясно, что во многих случаях национальная безопасность может быть более надежно обеспечена региональным пактом об обороне, подкрепляемым созданием совместных оборонительных сил, чем национальными армиями, находящимися под командованием центрального правительства… Миф о национальном суверенитете продолжает оказывать свое воздействие, хотя объединенные миротворческие силы ООН доказали свою эффективность в некоторых "горячих точках" земного шара. Участие в совместных миротворческих силах избавило бы национальную экономику от непосильного бремени поддержания дорогостоящей армии и позволило бы правительству использовать высвободившиеся человеческие и финансовые ресурсы для более продуктивных целей" (из доклада "Созидательные пути человеческой эволюции" (1997). Цит. по журналу "ВИЕТ". 1998, №1).

[8] Foreign Affairs. 2000, Jan.-Feb.

[9] Ibid.

[10] Перес Ш. Новый Ближний Восток. М., 1994. — С.188.

[11] Huntington S. The Clash of Civilizations and remaking the World Order. N.Y., 1996. — P.78.

[12] "Двадцатый век стал свидетелем целой серии бунтов против секулярно-либерально-капиталистической демократии. Эти бунты потерпели поражение, но источники, питающие подобные бунты, остаются", — пишет известный американский публицист и интеллектуал Ирвинг Кристолл. Подобные "камни преткновения" (problematics of democracy) существуют, по его мнению, и в США, включая в себя "тоску по сообществу, духовности, растущее недоверие к технологии, перепутавшиеся понятия свободы и вседозволенности и многое другое". Цит. по: Ошеров В. Глобализм или глобализаторство? // Новый мир, 2001. №1. — С.184.

[13] Brzezinski Z. Between Two Ages. America's Role in the Technotronic Era. N.Y., 1976. — Р.252.

[14] "Аналогия с империей в данном случае оправданна, потому что система мирового капитализма управляет теми, кто к ней принадлежит, и из нее нелегко выйти. Более того, она имеет центр и периферию как настоящая империя, и центр получает выгоды за счет периферии. Еще важнее то, что система мирового капитализма проявляет империалистические тенденции... Она не может быть спокойна, пока существуют какие-либо рынки или ресурсы, которые еще не вовлечены в ее орбиту. В этом отношении она мало чем отличается от империи Александра Великого или Аттилы Гуна, а ее экспансионистские тенденции могут стать началом ее гибели" (Сорос Дж. Кризис мирового капитализма. Открытое общество в опасности. М., 1999. — С.114). См. также Wittfogel K.A. Die orientalische Despotie. Eine vergleichende Untersuchung totaler Macht. Koln-Berlin, 1962.

[15] В свое время христиане называли себя moderni, чтобы отличить от обитателей прошлого, ветхого мира — antiqui. "Античный" мир фиксируется этим определением как мир противоположный, предшествующий христианскому: анти-мир (корень тут именно этот).

[16] Ср.: "Вrave new world".

[17] Иначе говоря, доктрина универсальной свободы и спасения заменяется концепцией универсального же господства над всеми сторонами жизни, — включая ранее запретные для плоских, "рыночных" законов бытия, — но отныне исчисленными глобальным каталогом при помощи современных информационных технологий, обращенными в протоплазму универсального товара вселенским рынком и втянутыми в денежный круг как новые объекты собственности и "территории продаж".

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.