Главная ?> Авторы ?> Олег Генисаретский: кое-что о себе, рассказанное на Семейной игре 1998 года

Олег Генисаретский: кое-что о себе, рассказанное на Семейной игре 1998 года

Ответ на первый заданный мне вопрос — "Как я дошел до жизни такой". Для меня это вопрос о том самом образе, в котором я в данном случае, да и любой человек, осуществляет свою мысль и свою жизнь. О своем образе и его включенности в какую-то традицию  самопереживания и самобытия. В античности в греческой, было сказано о том, что "Во что веришь — то и имеешь — тем и являешься". И самообраз — это такая реальность мыслящего, чувствующего сознания, которое обеспечивает идентификацию человека с тем миром, с той средой, в котором он живет, с теми процессами, потоками жизни, в которых он участвует, причем идентификацию такую — мягкую или как сейчас концептуально выражаются синергетическую, т.е. находящуюся в резонансе с процессами. Вот, поэтому дальше я инсценирую перед вами некий самообраз, отвечающий на вопрос: "как я дошел до жизни такой" и "как я собираюсь из нее выбираться", потому что она меня вовсе не восхищает. Я родился в деревянном доме, маленьком : городе — этому обстоятельству придаю немалое значение, потому что, будучи почти младенцем, имел счастье спать на русской печи с теленком, только что родившимся, ну и все, что с этим связано. Т.е. определенный совершенно образ жизни в нашей стране в определенное время. Родился под знаком рыб, а мы — рыбы, в частности мы с Георгием Петровичем Щедровицким, склонны одновременно к мифомании, т.е. к представлению таких больших пространств, каких-то процессов и к нимфомании, т.е. к осуществлению своих желаний в момент и в месте их возникновения. Вот это вот сочетание большого и малого, близкого и далекого — это есть характеристика метафоры любой. Отсюда метафоричность мышления и действия. Функция метафоры — это соединение большого и малого, далекого и близкого. Того, что здесь и теперь с тем, что там и тогда или впереди. Это некая характеристика, иногда ее связывают с правой полушарностью, но я думаю, такая вот визуальность.

Родился в военное время, когда все мужчины из нашего рода были на фронте, поэтому имел счастье — тире — несчастье вырасти в женском мире. Бабушка, две сестры, мать и еще несколько женщин — семь или восемь. Вот представьте себе несчастного первенца, которого не спускали с рук. Для тех, кто отдаленно представляет, что это такое, могу сказать, что это кошмар — зависимость от женского мира, т.е. склонность жить скорее родиной, чем отечеством. И в то же время склонность к поиску сильных структур, таких вот отцовских, поскольку отцы были где-то под Берлином в это время. Сильные структуры — технологии, если хотите, которые восстанавливают, восполняют эту отсутствующую позицию. Как бы усиливают, вооружают, да? И в отношениях с людьми и в отношениях с властью, и в отношениях с этой жизнью. Технологичность или структурность имеет глубокие психоаналитические корни всегда. Если человек склонен доверять каким-то сильным структурам и технологиям, то, скорее всего, за ним стоит сильная мать и на втором месте находящийся отец. Так распределено это восполнение.

Затем, в те времена еще не было телевизора, но было блестящее радио советское, которое можно было слушать. Это вся венская классика музыкальная, Баха тоже, это весь классический, драматический репертуар русский и европейский в инсценировках блестящих. Это был совершенно отдельный мир, и я до сих пор больше люблю слушать радио, чем смотреть телевизор. Потому, что телевизионный образ, он гораздо больше тебя пленяет. Воображение пленяет, а вот как раз перекодирование всего слухового в зрительное, внутреннее инсценирование в мысли, тех сцен, которые стоят за слышимым — это одна из особенностей, той технологии сознания, к которой я себя отношу и в которой я себя более естественно чувствую. И по счастью или по несчастью лишен слуха, т.е. люблю музыку слушать и читать симфонические работы особенно философские, но ни какой аналитики здесь сформулировать не могу. Для себя сформулировал, по молодости: "Там где ты ничего не можешь — ты не должен ничего хотеть". Скажем в области музыки, я никогда ни одного слова ни написал, потому, что это та реальность, которая мне дана в ощущении, но в ней не возможно выстроить свои собственные мысли как дискурс, потому, что нет контакта с ней. Нет того, с чем можно действенно осуществить свой контакт. Так уж странным образом сложилась судьба, что со своей заданной визуальностью, я оказался загнанным в угол искусствоведения, присудили мне степень кандидата философских наук, я оказался потом искусствоведом, поэтому я доктор искусствоведения.

Ну а далее судьба моя складывалась так, что я оказался в стенах очень закрытого, элитарного, как потом выяснилось. учебного заведения — московского инженерно-технического института, который вместе с физтехом был создан специально в ведомстве Лаврентия Павловича Берия. Где каким-то совершенно непонятным для меня образом, я до сих пор выяснить не могу, было принято такое решение, что во внутренние дела института не лезть. Степень интеллектуальной, там философской и прочее свободы, которая царила в стенах учебного заведения, я смог оценить, только окончив и, проработав лет пять или семь на воле — что называется. Кем-то было принято такое решение или так сложилось, что эта среда была предельно интеллектуально свободна. Вот это физико-техническое образование создало тот посыл к занятию проектированием. В общем, технологический посыл, поскольку особенности этого рода мысли — это проектное отношение ко всему. В то время была популярна кибернетика — как первая такая, более или менее свободная, концептуальная дисциплина. В кибернетике тогда было принято осмыслять абсолютно все — от действия клетки, как простейшего живого существа, до общества — до обратных связей, управления, в обществе, в культуре — где угодно. И осуществлять к этому ко всему проектное отношение.

Кстати слово инженерия, чисто этимологически, соотносится, как раз с воображением, поэтому единица инженерного — это замысел. Замысел, выраженный на каком-то специальном, техническом языке. Проект — это ни что иное как замысел. Замысел потом артикулированный и там как-то реализованный.

Когда мы доучились до конца, почти и нужно было выбирать тему дипломной работы, мой научный руководитель так попросту сказал: "Займитесь, пожалуйста, проблемой образования" — ни больше, ни меньше, ну вот с этой самой кибернетической точки зрения. А мы, в это время, с моим другом Александром Голым, на мехмат ходили слушать лекции замечательного мыслителя и человека, А.С. Есенина-Вольпина, который отличился постановкой вопроса о единственности натурального ряда. Я до сих пор поражаюсь воображению человека, который смог помыслить себе, что натуральный ряд не единственный. Да, казалось бы, один, два, три, четыре, пять..., а их — натуральных рядов, может быть много. И вот в этом матфаке висела такая маленькая записка, на которой было написано, что в среду в институте психологии состоится доклад некого Лефевра, я уж не помню на какую тему, руководитель семинара — Г.П.Щедровицкий. Так мы оказались в цепких, так сказать, объятиях Георгия Петровича.

Мы подошли к нему с Александром Голым и сказали, что нам велели заниматься проблемами образования. Дальше он рассказал притчу, которая определила мою дальнейшую судьбу. Он сказал так. Представьте себе, что вам нужно вырыть Каракумский канал. Для того чтобы вырыть канал нужны экскаваторы. Для того чтобы иметь экскаваторы, нужно иметь заводы, которые производят экскаваторы, чтобы заводы производили свои экскаваторы, нужно создать проект экскаватора, чтобы создать проект экскаватора, нужно знать сопротивление материалов. Догадываетесь, эта редукция довела прямо до методологии, потому, что как проектировать то, что потом, потом, потом, приведет к рытью этого канала — может сказать только методолог. Потом мы вместе с Георгием Петровичем должны были оказаться в лаборатории, первой в стране лаборатории системного анализа в "почтовом ящике", но по неизъяснимым причинам спецслужбы отказали Георгию Петровичу в приеме в это славное заведение. А нас, окончивших институт и имевших, в частности я лично имел первую форму, т.е. высшую форму секретности, взяли беспрепятственно. Поэтому мы с Лефевром и с Садовским там работали. После чего мы с Щедровицким оказались в институте технической эстетики, где и началась эта эпопея с проектированием, с анализом деятельности проектирования. Сюда же относится мой первый опыт уже так сказать практический, технологический. Я сначала занимался сценарным проектированием под дизайнерским проектом всевозможных выставок, музейных экспозиций. Есть такой жанр сценарного проектирования, в отличие от собственно дизайнерских художеств. Или это иногда называлось культурологическим консультированием этих сценарных проектов.И вот эта линия, идущая просто от физико-технического образования, интеллектуально артикулированная в работе над методологией дизайна дальше дала возможность в зависимости от того куда бы ты не попадал, разворачивалась какая-то та или иная разновидность проектной деятельности. Мне довелось в восьмидесятые годы служить в студии экономических проблем развития Москвы, заведуя сектором социальной инфраструктуры. И это был первый опыт, первый серьезный опыт негативных последствий, негативных пределов проектного отношения и вообще возможности осуществления проектирования. Когда мы делали проектные прогнозы того, что будет с социальной инфраструктурой в городе Москве, я понял, что ни мне, ни моим детям, при той структуре власти, которая была, в принципе ничего не светит. Ни получение жилья, поскольку его не будет — по объему, ни прочих всяких услуг и благ, которые город должен человеку предоставлять.Второе ощущение, которое у меня возникло, состояло в том, что, в некотором смысле, уровень интеллектуальной культуры в разных сферах общественной жизни, в разных ведомствах, и в этом я неоднократно убеждался, он один и тот же. Будь-то академия наук, или какое-то экономическое учреждение при власти, или это московская патриархия, в издательстве которой я потом служил, или это какое-нибудь идеологическое отделение КГБ. То есть в принципе, интеллектуальная материя она как бы перетекает из сосуда в сосуд, поэтому я никогда не верил, в то, что есть какие-то умы — коварные, которые строят, там, планы манипулирования нами из отделов секретных. И что какие-то заговоры возможны там масонские или еще, бог знает, какие, по одной простой причине, что есть интеллектуальные ресурсы, они обменные и примерно понятно, о чем, на каком уровне и где думают. Так вот в этих моссоветовских или там городских структурах думали так, что ни какие проектные усилия реализованы быть просто не могли. Поэтому я принял такое решение — уйти из этой сферы и к социальной проблематике вернулся уже только в постперестроечное время.

Это тривиальное, на самом деле заключение, оно для социологии знания или деятельности совершенно очевидно, что только при определенных структурных условиях, в том числе и властных, возможно правление, таких вот сильных деятельностей как проектирование, программирование и т.д. Если, конечно, не брать в расчет, говоря о гуманитарных технологиях, что очень часто программы, проекты всевозможные заказываются и разрабатываются в абсолютно не свойственным их природе целям. А именно, в целях, которые тот же ГП называл формально-демонстрационными. Я помню неописуемый восторг, который можно было прочесть на лице первого секретаря обкома Калининской, а ныне Тверской области, когда мы сдавали проект музея Волго-Верховья. Вы представляете себе ситуацию — время сентябрь, уборочная страда, весь народ озабочен тем, сколько картошки потеряно на полях и вообще тысячи каких-то дурацких проблем, которыми начальство всегда занято и вдруг выставляется музей, ну в данном случае это был музей Волго-Верховья. Это экспозиция огромная. Она красива. И вот начальство смотрит на это и видит своими очами то светлое будущее, которое нас ожидает, если — тут оговорочка маленькая — если проект будет реализован. На день, иногда на два этого восхищения достаточно. Проект подписывается, оплачивается (хлопнув в ладоши) и в девяносто девяти случаях из ста он никогда не реализовывается. Не потому, что он не может быть реализован, а потому, что никто его и не собирался никогда реализовывать. Просто соответствующему ведомству нужны деньги, соответственно нужна проектообеспеченность или программообеспеченность. У департамента образования должна быть программа развития образования региона страны или города. И это самодостаточная реальность. И до сих пор это происходит. Это, во-первых. Во-вторых, у нас страна с избыточными интеллектуальными ресурсами. И всегда найдется пара бойких научных сотрудников, которые настрогают любую программу чего угодно. Я помню, один ныне доктор философских наук на пятый всемирный конгресс социологов представил тезисы о возможности построения коммунизма на отдельно взятой планете. И самая сильная его часть: "Может быть, — а в скобках — (хотя и не желательно), что коммунизм будет построен сначала вовсе не на земле."У меня есть такая конструкция или такой взгляд о том, что каждый данный момент в обществе, его культуре есть набор, очень небольшой, как всегда на пальцах двух рук умещающийся, набор базовых типов деятельности, комбинация которых или структурное сочетание которых обеспечивает как обеспечение общества и культуры, так и обеспечение каких-то инновационных процессов. В этот набор, по моим тогдашним представлениям, входит: исследование, проектирование, программирование, коммуникация, управление и т.д. — мне сейчас не важна полнота перечня, который я здесь называю, важны отношения, в которых эти вещи находятся. Во-первых, каждая такая деятельность автономна в интеллектуальном и социо-культурном отношении. В интеллектуальном — в том смысле, что у них есть свое философское, концептуальное, теоретическое обоснование и обеспечение. А в социокультурном, потому, что есть институты социальные, в том числе и образовательные, экспертные, всякие другие, которые обеспечивают организацию этой деятельности. Так вот в некотором роде эти деятельности альтернативны.В какой-то момент, когда идет процесс обособления такой деятельности и превращение ее в автономный тип, возникает такой странный эффект универсализации возможностей, когда считается, что эта деятельность может все. Как было в случае с управлением и, в частности, с появлением кибернетики у нас в шестидесятые года на нашем интеллектуальном горизонте. Когда — все есть управление и все подвластно управлению. Примерно тот же эффект произошел тогда, кода начались проработки, связанные с проектированием. Я попал в интеллектуальную жизнь московского кружка в этот период и для меня ключевым словом остается до сих пор проектирование и проект. Хотя теоретически я понимаю, что эти типы деятельности между собой находятся в отношении ассимиляции. Понятно, что у проектирования есть предпроектное исследование, что они опираются на прогнозы. Реализация проекта — есть управляющее воздействие на какие-то процессы и наоборот, для того, чтобы проводить исследования, нужно конструировать модели или проектировать какие-то фазотроны — технические средства. Любая деятельность планируется. Понятно, что есть типы деятельности, такие автономные и есть их взаимопоглощение и ассимиляция. Так вот на моих глазах произошло несколько таких переворачиваний.

Я вошел в эту жизнь, когда оппозиции естественного и искусственного не было. И вот найти что-то, что можно артифицировать, что из естественно протекающего становится деятельностью — это было просто делом чести. Это был период, как потом удачно выразилась, по-моему, Галина Курьерова, сильной проектности, свойственного авангарду 20х годов и повторившему его авангарду 60х и в искусстве и в культуре и в других областях. Очень жесткой проектности. Все подлежит проектированию. Мы живем в мире устроенном из проектных решений. Все, что вы видите вокруг себя, здесь нет ничего. к чему не была бы приложена проектная мысль, по поводу чего не было бы принято, хотя бы одного решения. Вот этот вот пафос проектности, того, что все есть проектирование и определял основное отношение к жизни. Затем, где-то в 70е годы произошел существенный перелом, которому мы обязаны распространением экологического движения, экологического сознания, вместе со средовыми интуициями, с тем, что есть в природе нечто, что должно быть сохранено. И установки на такое проектное творчество, ценностные ожидания переместились в область сохранения, сберегающего. Природосбережение. Смыслосбережение. В скобках замечу, что следующая фаза постэкологического сознания связана с функцией спасения. Восстановление того, что однажды погибло и утрачено. От сильной проектности к слабой.. От твердого к мягкому. Вот эта экологическая рамка в себя абсорбировала все естественное, что когда-то было отодвинуто на периферию. Понимаете, человек так устроен странным образом. Согласно пословице: "Что имеем не храним, потерямше плачем". Обратите внимание во всей истории европейской мысли, философской, научной, Вы не найдете,например, чтобы какая-то городская среда не была вообще предметом промысливания. Ну, не была и все. Ну, чего об этом воздухе думать? И лишь когда что-то начинает истощаться или какая-то катастрофичность, когда уже что-то произошло, на фоне этого начинает развиваться отдельно взятая мысль, отдельный поток мысли. Так социология возникла после Великой французской революции, когда произошло впервые на глазах уже наблюдающего, думающего мира, рухнул один старый порядок, такое радикальное изменение, и должен был начаться другой.

И в порядке осмысливания этого сюжета, возникает научная социология. То же самое с экологией. Здесь и обычаи и традиции, навыки просто, здесь разные воззрения, в том числе мифологические. Все, что было когда-то предрассудками и было поставлено, казалось бы на износ и должно было само отвалиться по ходу этого проектного прогресса, в этом фокусе стало вновь приобретать полновесное культурное значение. В написанной, скажем, в 80-е книге П. Фейерабенда "Против метода" — одна из аксиом рефлектированного традиционализма в том и состоит, что астрологическая традиция интеллектуальная имеет в культуре такие же равные права как там, скажем физика или генная инженерия. Наука — это тоже всего-навсего одна из традиций. Проектирование, такое жесткое отношение к миру как к машине — это тоже одна из традиций, которая позже была названа постмодернизмом. Все традиции оправданы внутри самих себя. И прекрасно, не грандиозно и велико, а как выразился Шумахер, малое прекрасное, слабое прекрасное, а не сильное и большое. Вместо склонности к мегапроектам, так, чтобы на всю страну, чтобы непременно миллионы двигались туда или сюда, и горы сворачивались и реки переворачивались, вдруг в архитектуре ценность стали приобретать заборчики, пустые места между домами, газончики, тротуары, малые фактуры, а вовсе не дворцы советов или там Днепрогес. Ясно, что это сдвиг определенный, целостный мировоззренческий сдвиг.

На этой фазе судьба меня свела с еще одной формой, практической, проектосообразной работой, а именно с психопрактикой или с психотерапией. Тут не было для меня ничего принципиально нового, протсо добавилось понимание, что сознание, мышление, которым я раньше занимался, они живут, они имеют живую основу, что есть такой отдельный канал трансляции живой основы как тело, которое рождается и умирает и как все навыки в жизни, связанные с телесностью. А раз есть отдельный канал трансляции, то на него распространяется вся парадигма нам ныне известная. Здесь есть реализация, здесь есть проектирование, здесь есть, в общем, все, что положено. Поэтому я к реальности психопракик стал относится как любым другим практикам. Самообраз для меня очень важна тема или символизм пространственности. Пространства, среды, образы, не просто порождаемое, а замышляемое, а замыслы — это есть проекты, возможность свободного движения в этих пространствах, в этих возможных мирах. Любопытно открывать для себя миры возможного промысливания и существования и оценивать или испытывать их на жизнесообразность, в частности на мою способность в этих мирах выжить и вообще способность их обжить как-то. Это составляет мысленную, чувственную ткань того, где разворачивается этот проектно-программный и прочее процесс, кроме того, что составлять записки о проектных намерениях, писать концепции для каких-то программ, писать прожекты. Когда-то мы это делали на ста страницах, расписывая все по блокам, а блоки на подблоки, а части на подчасти, полагая, что пафос рациональности, который заложен в деятельность написания, что он добавляет убедительности в то, чем мы занимаемся. А добавляя убедительности повышает вероятность того, что это будет реализовано, а если не реализовано, то по крайней мере будет заказ на это и что удастся это куда-то продвинуть.

Теперь я думаю, что это не так. Меня в свое время очень поразила и порадовала одна метафора одного мой коллега и друг. Он объяснял, что такое брахман: брахман — это человек, он знает все священные книги наизусть, знает как осуществлять обряды все и в том числе главные — жертвоприношения, он живет себе в какой-нибудь избушке на обочине деревни и знает все и он ничего не пишет, ничего не проектирует — его действие состоит в том, что он знает. И он должен уметь и хотеть ответить на вопрос. К нему приходит крестьянин и спрашивает: "Как сеять маис при такой погоде и политической обстановке?". И он ему должен ответить, то есть нужно обладать компетенциями. Да, можно писать о проектных намерениях, можно сделать то-то. Но это все питается тем, что я в своей хижине в затворе, в этих возможных мирах, пространствах, в которых я путешествовал, я как бы некие испытания делал на выживаемость. И вот это моя готовность. Я на своем веку видел много разного рода реформ и судорог реформ — каждый раз одно и то же, до недавнего времени. Вот,например, какая-нибудь реформа образования. Все замшелые научные сотрудники достают из пыльных столов все бумаги которые не удалось пристроить в виде статей или монографий. Дальше с помощью клея и ножниц делается некая, так сказать, штука, сдается. С твердым знанием это всегда делалось. Вы делаете вид, что платите, мы делаем вид, что работаем. И вот каждый раз оказывалось, что как только появлялась возможность нечто осуществить мы сталкиваемся с этой проектной неготовностью. Или программной неготовностью. Нет наработок или способностей быстро произвести. Поэтому главное — накопление потенциала, в любом деле, чтобы обеспечивать эту готовность. Не задаваясь ответом на вопрос "Зачем?". Вот есть горячая линия, между Москвой и Вашингтоном, на случай, если какая-нибудь ракета, шальная вылетит. Тогда можно будет позвонить и сказать: "Ребята, там на вас летит такая бомбища, ну это так уж извините, имейте ввиду, будьте готовы" Она все время должна быть в состоянии готовности, но по ней никто не разговаривает о сосисках, о зонах и т.д. Надо быть в состоянии готовности, уметь общаться с сильными структурами и каким-то третьим способом зарабатывать себе на жизнь.Мышелние — это вещь самоценная. И это великое счастье. Вот я сейчас смотрю на своих детей или на молодежь и на тех людей который живут, скажем, в Ричмонде. Боже мой, им и не снилась та свобода, те вообще возможности, которые были и есть у нас. Да он там триста раз сдохнет, прежде чем получит такую возможность два месяца думать о чем-нибудь просто так. Это самодостаточно. Если ты одержим какой-то гордыней, то ты будешь уязвляться невостребованности. "Ну что за идиоты, ну дали бы нам, мы бы все сразу, оно бы и пошло". И как мы видим привели ли к чему-нибудь такие ходы во власть? Как правило нет. Поэтому.. понимаете, ученик приходит сам. Можно открывать школы, можно преподавать, а его нет. Так же и здесь запрос на готовое, по-настоящему — он всегда находится. Так же как находятся книги. Стоит только выйти на какую-то линию мысли, тебе стало интересно, тут же потоком — одна книжка, вторая. Потом думаешь, боже мой, она же стояла здесь, руку протяни. Кабы я ее взял десять лет назад, да почел бы, так я бы десять лет назад был такой умный! Ничего подобного. Ты никогда б на нее не обратил внимания. Только, когда есть у тебя внутренняя готовность, тогда начинается это резонирование.

От самообраза теперь перейду ближе к основной проблеме в том поле гуманитарных технологий, которыми вы здесь занимаетесь. Мое главное суждение на этот счет будет состоять в следующем, что как всякая техничность или технологичность, технологичность в гуманитарной сфере связанна каждый раз с определенного типа несвободой человека, предопределенности человеческой жизни, поведения, мышления.Мы всегда находится в зависимости от чего-то. И вот когда открывается новый вид зависимости, несвободы, тогда возникает возможность для новой проектности, новой технологичности. Ну, скажем, ярчайший пример нашего века — это то открытие поля психотерапии, психопрактик, которым мы обязаны в первую очередь интеллектуальному подвигу Зигмунда Фрейда. Существовали традиционные психопрактики. Я различаю по силе три формы: опыт, практики, и, собственно, технологии. В традиции, в традиционной психологической культуре, всегда существовали какие-то психопрактики, начиная от техники шаманского экстаза, заговаривания зубов. Уже существовала, до момента вступления Фрейда в творческую жизнь, французская школа гипноза, которая была уже практикой медицинской. Уже дискуссии в академии прошли. Они заняли там почти 50 лет. И это стало признанной медицинской практикой. Признанной в медицинском мире медицинской практикой. Это все еще практики. Только тогда, когда выдвигается Фрейдом ряд фундаментальных гипотез об устройстве человеческой психики, когда открывается, как научный факт, реальность бессознательного, тогда возникает возможность построения соответствующих психотехнологий оперирования с этой реальностью. То есть что было открыто вместе с бессознательным? Было еще раз, но по новому открыто, еще одно измерение человеческой мифологии. Оказывается человек в своих желаниях, чувствованиях мыслях и в тот самый момент, когда ему кажется, что он предельно свободен, спонтанен, как то в любви в творчестве, в религиозном переживании, именно тогда, как утверждал Фрейд, не будем сейчас обсуждать вопрос до какой степени это научно корректно, это тоже целая история, именно он оказывается в этих состояниях наиболее подвержен или объектному воздействию или проекциям бессознательного, либо каким-то другим привхождениям таким странным образом, сейчас не будем обсуждать каким, как- то изнутри. Именно в тех состояниях, которые легки, прозрачны и нами почитаются как проявление нашей свободы мы являемся наиболее зависимыми. И мы зависимы именно в силу прозрачности. Потому, что когда мы смотрим сквозь прозрачное стекло и не видим его, оказывается, за черточку на лице возлюбленной мы принимаем царапину на стекле. Вот это вот открытие зависимости определенного типа связей, составляет предпосылку того, что возникают технологии.

Далее типика гуманитарных технологий, связана с тем, какие привхождения регистрируются научной и иной другой мыслью. Настолько, насколько вы представляете себе, что из себя представляет культурно-историческая концепция Выготского, знаете об обусловленности психики всякого рода знаками и текстами, .... то, что называется семиотикой, поскольку мы понимаем далее, что оперирование всякого рода знаковыми структурами и условиями, семиотическое описание этих процессов, дает возможность так выстраивать знаковые среды, что человек будет вести себя определенным образом, мыслить определенным образом и чувствовать определенным образом. Не будем сейчас оценивать абсолютность этого воздействия, абсолютность манипулирования или наоборот мягкость его. Важно, чтобы вы зарегистрировали для себя общность суждения. Как только мы открываем новый тип связей, так мы получаем возможность технологического оперирования.Тут же возникает вопрос: "В каких целях?". Можно укреплять зависимость или действовать в целях свободы. Так это не свобода, значит нужно научиться быть свободным в этом пространстве. А можно использовать такую же вещь, чтобы наоборот закручивать гаечки — это отдельная уже совершенно ситуация. Так вот я думаю, точнее сказать я считаю, что такой вот фронтир, гуманитарно-технологический фронтир, т.е. та засечка, черта, на которой сейчас происходит все развитие, по-моему, связана с проработкой сопоставительной работы, по меньшей мере четырех разных концепций, которые по-разному говорят, по-видимому, об одной и той же, утверждаю это гипотетически, реальности связей, связанностей, повязанности человека. Все мы в какие-то моменты в каких-то состояниях переживаем свободу. В силу того, что связаны, пленниками являемся.

Значит, что нуждается в сопоставительной проработке? Во-первых, это уже перечисленные, названные мной знаковые опосредования, Во-вторых это Густав Юнг с опосредованностью архетипами. В-третьих это Павел Флоренский в аналогичной функции говорил о схемах духа и о символических структурах духа, которые организуют душевно-духовную целостность человека. И в-четвертых, это разных редакций синергетика, которая говорит о такого же рода повязанностях, но не знаками, а такими энергемами : В той мере, в какой удалось ответить на вопрос: "Что общего и что различного?", что общего, в первую очередь у этих разных способов обуславливания внутреннего через внешнее и наоборот, в той мере мы бы продвинулись в понимании типологии, понимании пространства, в котором реализуются разного рода технологии. Ибо, как я уже сказал, техника — это всегда реализация некой структурности, связей, которые мы открываем. Это первое.

Теперь второе суждение, которое состоит в том, что технологии они всегда конструкционны. Они имеют дело не с уникальными объектами, единичными, а с какими-то конструкциями. А конструкции эти строятся на какой-то элементной базе. Все мне известные технологии они конструкционно-элементны. Но в отличии от того как это устроено в природе, морфология в технологиях тоже проектируется. Это, так сказать, такое рефлексивно замкнутое отношение. Собственно говоря, элементная база создается. Были изобретены чипы — появился персональный компьютер. Возникает возможность нового типа элемента. Отличающийся там по быстродействию, по памяти еще что-нибудь — это вот элементная база.

Какое это имеет отношение, собственно, к гуманитарным технологиям? Дело в том, что разного рода образы человека, при любом его понимании, они всегда не просто имеют какую-то структуру, они каждый раз работают с той или иной элементной базой. Ну, например, для психолога это более чем очевидно, что есть такой способ моделирования деятельности человеческой психики, когда она состоит из способностей. Их может быть три, самым минимальным образом, таких как мышление, память, восприятие. Их может быть 25. Но выделяется такая единица, как функция способности, с которой оперируют в педагогической практике, в инженерной психологии или еще где-то. Затем, в символическом атракционализме, скажем роль, которую человек исполняет в разных системных контекстах и сам как бы из этих ролей и состоит. В одном месте одну роль выполняет, в другом — другую, в третьем — третью.

Следующее поколение психотерапии выдвинуло как бы такую концепцию субличностной психологии — это концепция о частях личности. У человека много-много разных комплексов, не в смысле неполноценности, а в смысле целостностей небольших, которые, персонифицируясь, превращаются в самостоятельную личность. Как бы личность каждого человека устроена из субличностей и так далее. И это основной технологический посыл. Алвин Тофлер назвал это модульностью человека, стал говорить о модульном человеке. Он сам является модулем в каких-то оргструктурах или в больших структурах, т.е. в единицах, тот самый винтик, из которого пытались строить государство. И каждый из нас состоит из модулей, поскольку в разных контекстах жизнедеятельности реализует себя с разной стороны, "выполняет" какую-то одну запасную часть себя. И вот эта технологичность, эта конструкционность, как я уже сказал, и элементная база — один из существенных, очень существенных признаков.

Но, возникает вопрос, и он каждый раз возникает заново, о том способе, в каких каждый раз новых технологических условиях воспроизводится или не воспроизводится та фигура целостности человеческой, которая нам была известна из некого предыдущего мира. И поэтому, каждый раз, когда возникает какая-нибудь очередная психотехнология или социальная технология, регистрируется очень резкий всплеск критической мысли по поводу того, что это приводит к разрушению человека, к потери некой фигуры целостности. Каждый раз потом оказывается, что в самом деле восстает или открывается где-то другой тип целостности, поскольку, так же как натуральный ряд не единственный, так и целое не одно. Целостность это не синоним единичности. Есть разные типы целостности. В одном смысле целостности — булыжник, который лежит себе столетний на своей Алтайской возвышенности, совершенно целостный, то есть ничего с ним не происходит. В другом смысле целостность, скажем,.растений — дуб стоящий на месте. В третьем смысле целостность — произведение искусства, которое нельзя разрезать на части,и только в целом оно обеспечивает свой эстетический эффект и так далее. Поэтому вопрос о воспроизведении целостности или сохранении все-таки того уровня свободы, которому каждый раз угрожает манипуляция — это тоже такая воспроизводящаяся реальность.

После этих двух суждений о технологичности я хочу теперь поговорить о гуманитарном. В понимании гуманитарности есть что-то глубоко общее с пониманием экологичности. Вот в каком смысле. В очень многих гуманитарных парадигмах, понимание того, что такое гуманитарное, в отличие от естественно-научного, технического, связано с очень определенными историческими констатациями, точнее с констатациями исторических неудач. Или неразрешимостей человеческих. Ну, например, концепция прав человека и в особенности религиозных свобод обязана своему принятию в качестве идеологической концепции нового времени истории столетней войны и констатации того, что религиозные споры политическим путем или военным путем неразрешимы. Однажды,европейцы согласились с тем, чтобы строить свою общественную и политическую жизнь безотносительно к истине. Не доказывая больше друг другу, какая из религий подлинна, истинна. А до этого, в течение тысячелетия, именно так дело и обстояло. То же самое осознание человечности, гуманитарности, во многом обязано тому, что человек может судить о богах, как выражался Монтейн, не с большим основанием, чем глухой о музыке. Будучи просто человеком, он должен найти меру, масштаб для своих суждений о своих же человеческих делах. Не превышать масштаба ему отпущенного. Так вот кто были первыми гуманитариями и гуманистами. Это были филологи, это были историки и я упоминаю об этом потому, что гуманитарное явно не совпадает с антропологическим. Гуманитарные технологии, и вообще, гуманитарное знание, вещи более широкая, чем то, что связано с человеком, и с человеком в таком индивидуализированном смысле. Можно даже, немножко утрируя, сказать, что это такие разнонаправленные, перпендикулярные друг к другу вектора развития знания мысли и деятельности. Потому, что если вы языковед или семиотик, изучаете языковую реальность мысли или языковое существование (есть такая концепция, языковое существование чего человека или культуры), вы смотрите на все сквозь призму, сквозь зеркало языка, и человек в нем тоже отражен, он ведь говорит изустно (или говорил до недавнего времени, нонча даже компьютеры говорят), то мы имеем дело вовсе не с антропологией, хотя она на таком фоне каким-то специфическим образом заостряется. Если вы правовед и занимаетесь системами права, пусть это будут и права человека, то вы имеете дело с очень сублимированной, абстрактной, интеллектуальной реальностью, с принципами правопонимания и правоприменения. И ни из каких антропологических соображений не следует, скажем, неотвратимость закона или что не знание его не освобождает от ответственности. Это, казалось бы, совершенно антигуманные вещи. Человек не знает. А для того, чтобы правило существовало принимается такая универсальная норма о том, что незнание от ответственности не избавляет. Или если мы будем говорить о культуре с ее мифологическими и прочее традициями, то это тоже самодостаточная, автономная реальность, она персонифицирована, в ней есть образы человекоподобных существ и есть некоторый образ человека в собственном смысле слова, но она живет совершенно по каким-то другим законам, она вечна, бессмертна и так далее. Короче говоря, антропотехники или антропологическое с гуманитарным отнюдь не совпадает. Поэтому, когда я говорю о гуманитарном, я эти две вещи не отождествляю.

И тут я на ваших глазах, подхожу к тому моменту, который меня самого более всего и волнует, и беспокоит, и представляет для меня наибольший интеллектуальный интерес. Обычно, эта тема выражается такими казенными словами, как то традиция, инновация. Иначе эта же тема выражается словами о модернизации психологической или гуманитарной культуры. Во всяком случае мы имеем здесь дело с очень определенным феноменом. До какого-то момента трансляция определенной области культуры, знания или опыта душевного происходит в форме традиций, то есть оестествленным или как бы естественным путем. Люди говорят и обучают друг друга языку естественным способом. Они воспроизводят род человеческий дедовским методом. Как-то само собой, как крапива на дороге, человечество произрастало. В какой-то момент происходит то, о чем я говорил, открывается новый тип зависимости человеческого существования. Рефлектируется наличие какого-то типа связей. Описывается грамматический язык и, поскольку в нем уже элементная база выделена, разные слои морфологии разделены, от фонетики до целых текстов, появляется возможность учить этому регулярным образом, то есть в школе. Появляется реальность преподавания. То есть от простого перетекания во времени мы переходим к рефлектируемому традиционализму. Третий шаг в этом направлении, это осознание возможности проектного отношения к этой реальности. Создается эсперанто или начинают мечтатели говорить о едином, всемирном языке, который когда-нибудь преодолеет эту разноголосицу человеческую. Появляется генетика. Беспокойный монах Мендель, вместо того, чтобы молиться в своей часовне, начинает растить бобы или заниматься селекцией и открывает первый закон генетики, а за генетикой, при техническом отношении ко всему, инженерия. Вот уже на наших восхищенных глазах блеет овечка Доли, плод технологии клонирования, которая грозит или обещает радикальнейшим образом изменить всю систему родства, которая является первоосновой, первофундаментом человеческой культуры. Короче говоря, все, в том числе и относящееся к культуре, к человеческим реальностям в принципе подлежит проектному отношению, а как подлежащее такому проектному отношению модернизируется, то есть переводится на проектно-управляемую, плановую основу. Тогда возникает естественный вопрос, он возникает каждый раз, при каждой :. "измене" рефлектируемому традиционализму: что же происходит с традицией, с тем естественным состоянием, которое предшествовало этому рефлектированному и проектному отношению к реальности? Представители сильной проектости утверждают, что полностью сохраняются все возможности, полностью сохраняется тот образ жизни и образ мысли, который предшествовал появлению рефлектированных технологических врозможностей. И более того, просто повышается эффективность деятельности. Тут как раз и проходит самая странная и необычная грань, потому что на самом деле, как отмечают представители слабой проектности или просто консерваторы, как они себя называют, что появление новой элементной базы в каждом новом цикле проектирования, это есть смена и среды существования, и способа, и ценностей, и целей. И, собственно, поэтому и возникает вот эта вот вторичная экологическая проблематика — воссоздания и сохранения. Поэтому для меня это тема одновременно гуманитарных технологий и, как нас приучил выражаться Дмитрий Сергеевич Лихачев, экологии культуры. То есть сохранение ценностей, сохранение образов жизни. И возникает здесь вопрос: "А зачем?" Зачем нужно сохранять какого-то горного орла, который еще живет где-то там на Эльбрусе. Или лошадь Пржевальского, которая, как известно, народно-хозяйственного значения не имеет. Ответ только один, что не нами это создано. И разнообразие структурных форм, в том числе и животных, и культурных, духовных и прочее это есть ресурс и резерв человеческого существования. Это должно быть сохранено по достоинству сущего потому, что оно есть. Вовсе не потому, что оно эффективно или не эффективно. Надо сказать, что тема эта, сама по себе стара как мир. Если вы обратитесь к полемике Платона с софистами, то есть к временам еще древне античным, то вы столкнетесь с этой двойственностью понимания термина "технэ", который лежит в корне слова технология, который есть одновременно и искусство и техника, в нашем теперешнем смысле — ремесленное дело, даже в самом толковании слова, как оно у Платона толкуется. С другой стороны более сильно контекст "технэ" противопоставляется софии, как мудрости. Техника, технологичность и — мудреность, такая предметная пронизанность смыслом всего. Вот эта альтернатива она, довольно издалека идущая.

И мне она представляется, прежде всего вопросом о пределах проектности. Где они собственно лежат? Когда у кого-то есть некое ружьё, оно рано или поздно выстрелит. Все возможности, которые открыты, будут когда-нибудь, кем-нибудь использованы. Так уж подло устроена природа человека, что непременно кто-нибудь ими воспользуется с большим или меньшим ужасом для нас с вами. И миллионы жизней никого еще не останавливали. И, вот эти пределы, они действительно лежат в ценностно-интеллектуальной сфере, только потому, что где-то есть люди, которые некие ценности защищают. А еЕсть такие люди которых это совершенно не волнует. А вот аргументы разнообразия, сохранения, спасения они на кого-то, отчасти еще действуют. Генная инженерия, сама по себе гуманитарной технологией не является. А вот та био-этика, которая произрастает параллельно, да. А то почему Совет Европы и Американский конгресс запрещает клонирование — вот это покоится уже на био-этике, на гуманитарных соображениях. Вот развиваются медицинские технологии и, вот, когда стало возможным поддержание жизни в реанимационных условиях, возник вопрос о том, а где, собственно, критерии смерти.Мы не знаем, что будет через 50 лет. И не нужно преувеличивать, не шибко-то это нас интересует. Это невероятное лукавство — вопить по этому поводу, потому, что при этом можно запросто уничтожить, 100 тысяч мирного населения своей маленькой республики. Можно уничтожить там все поля леса и реки, ни сколько не стыдясь того, что происходит, поднимать вопль из-за какой-то там овечки. Ну, жалко, конечно, овечку, я понимаю. Но себя-то тоже пожалейте.

Делаю радикальный тезис. Если то, что я говорил как-то запомнилось, то одним из серьезнейших, а может быть и самым главным вопросом — это является вопрос о типике рациональности. О специфической рациональности, связанной с всякими гуманитарными технологиями. Для меня этот вопрос встал на примере психологии. Все мы наслышаны про разного рода психопрактики и психотехники. По крайней мере наслышаны, многие читали, некоторые пробовали, четвертые, чего-то достигли, но скрывают. Так вот возникает вопрос: "А зачем кто-то этим занимается?". И, вот когда начинаешь мотивации выслушивать, получаешь для повышения эффективности и качества чего-то. Лучше буду запоминать, например, иностранные языки. Выше буду прыгать, если я спортсмен и спортивными психотехниками занимаюсь. Научусь оказывать тайное воздействия на партнеров или на подчиненных или на начальство, буду уметь манипулировать. Проведу самым эффективным образом электоральную кампанию, и у меня все проголосуют как по писаному и т.д.. Если это целеполагания такого рода, связанное с эффективностью какого-то действия, и именно на это я направляю свои усилия, то тут мы и сталкиваемся с радикальнейшим разрывом. Между теми ценностями психологической культуры, которые нам известны из традиции психологической культуры и тем, что я только что перечислил. Понимаете? Потому, что одно дело практиковать Раджи Йогу в целях достижения Нирваны или молитвой заниматься в целях спасения, а другое дело приспосабливать эти приемы Йоги для того, чтобы повышать эффективность менеджмента по продажам какой-нибудь мыльной пены. Оно, конечно, возможно, что он прежде, чем начнет действо свое рекламное осуществлять, предварительно прочтя что-то из хатхи йоги, может, и сообразит что-то про свое рекламное дело и даже в этом деле получит какую-то пользу. Совершенно очевидно, что никакой связи между тем, ради чего и как это делалось в одном месте, в другом не происходит. Это вопрос относящийся не только к психотехнологиям, но и ко всем технологиям гуманитарного толка. Не надо себя обманывать, а еще лучше не обманывать других в том, что дело в ценностном полагании. Просто возникает такая иллюзия, что если мы энергичны и с таким пафосом называем что-то гуманитарным, то это имеет отношение к тому гуманитарному знанию, к образу человека, который нарисовал Платон или еще кто-нибудь. Нужно отдавать отчет, идентифицировать тот тип рациональности, в пределах которого осуществляется деятельность. Вроде бы внешне похожие вещи. Это вопрос не простой, он очень болезненный. Я его пытался немножко поддеть. Что ж он береться за такие работы, от которых, еще недавно отказывался. А он мне говорит, понимаешь? Что все дело в ценностных декларациях. Ценностную декларацию производит заказчик. И он берет на себя ответственность за то действие, которое я консультрую. Он является головным полагателем, а я занимаюсь интеллектуальным обеспечением. Ответственность несет он, а мы этим занимаемся, якобы потому, что это позволяет нам развить наши интеллектуальные средства, средства-то надо развивать. И вот тип рациональности. Есть полезности, есть ценности и есть самоценности. И можно одно и то же действие осуществлять ... и на горизонте функциональной эффективности, и на горизонте культурно-экологическом, где эти ценности признаются и воссоздаются, воспроизводятся, сохраняются заранее самоценно, то есть ценно само по себе.

У Гессе как-то было замечание о том, что каждую систему, он говорил там о политических, идеологических, следует оценивать потому, какой тип человека она воспроизводит. Вот это я принимаю. Соглашаюсь с ним. Система воспроизводит определенный тип человека и поэтому она оценивается.

 

Источник: "Промета", 6 июля 2006 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.