Русскоязычные у внешних границ России: вызовы и ответы (на примере Казахстана)

С момента распада СССР положение русскоязычных, оказавшихся за пределами России, на территории новых независимых государства (ННГ), является предметом пристального внимания российской политической элиты (если не всей, то значительной ее части) и многих исследователей. Список научных публикаций на эту тему, появившихся только в России после 1991г., включает десятки названий*¹ ; за рубежом тоже появилось немало статей и книг*² . Рассмотрены различные аспекты положения русскоязычного населения, выявлены и подробно описаны определяющие его факторы. Среди последних наибольшее внимание уделялось историческим и ситуационным, в первую очередь политическим, факторам. Меньше повезло фактору границы. Он, конечно, учитывался, но несколько односторонне, как чисто позиционный фактор близости/удаленности русскоязычных относительно государственной территории России. Однако этим влияние границы на положение русскоязычных далеко не исчерпывается. Граница существует не только на картах и земной поверхности, но и в головах, в представлениях разделяемых— или не разделяемых — ею людей. Вдобавок, в обоих своих воплощениях, реальном и воображаемом, граница России с ННГ неоднородна, и ее собственная пространственная неоднородность находит отражение в структурной неоднородности массива русскоязычных.

Это обстоятельство побудило меня попытаться специально рассмотреть положение русскоязычных в свете воздействия на него (проявления в нем) фактора границы. Естественно, что надо было сначала разобрать само понятие "граница", показать, каков его смысл или смыслы. Но то же следовало сделать и с понятием "русскоязычные". Оно не является согласованной научной дефиницией, трактуется то широко, то узко, из-за чего каждый автор просто обязан объяснять, какое содержание он вкладывает в данное понятие. Поэтому первый раздел статьи будет посвящен определению понятий "русскоязычные" и "граница России". Во втором разделе анализируется этнодемографическая и этносоциальная структура обширного пояса земель, примыкающих к казахстанскому участку российской границы, а в двух последующих — ситуации вызова, с которыми приходится сталкиваться проживающему здесь русскоязычному населению, его типичные поведенческие ответы и альтернативные модели поведения.

1. Понятия

В своем широком первичном значении определение "русскоязычные" характеризует любых людей , способных разговаривать на русском языке. При таком его содержании в состав русскоязычных вполне обоснованно могут быть включены многие из работников иностранных посольств в Москве, практически все западные советологи, почти все население России, добрая половина (если не больше) населения новых независимых государств и все их президенты, советская и российская эмиграция в США, Западной Европе и Израиле, а также немалая часть жителей Восточной Европы, Монголии, Вьетнама и т.д. Более узкое значение понятия "русскоязычные" утвердилось после распада СССР и обозначает вполне определенные категории или группы населения в постсоветском пространстве. Эти категории различаются между собой; вместе с тем, у них есть два общих признака, позволяющих объединять их в единую совокупность.

Один признак — сущностный: глубокая включенность в русскую культуру, преимущественно в ее советском варианте. Все, кого мы называем русскоязычными, не просто знают русский язык, но и более или менее свободно владеют основными идиомами русской культуры. Для них, вне зависимости от этнической самоидентификации и от того, какая "национальность" записана в их паспортах, эти идиомы— как и стоящие за ними культурные ценности — в полном смысле слова являются привычными, родными, нередко не рефлексируемыми ³ . Другой признак — сугубо ситуационный: все русскоязычные переживают кризис идентичности. Кризис этот двоякого рода. В пределах России он обусловлен утратой Россией великодержавия и выражается в негативной реакции на понижение ее международного статуса. Это понижение влияет и на самочувствие русскоязычных за пределами России; однако здесь более важно то, что русская/советская культура уже не признается культурой государственного большинства и нередко отождествляется, во-первых, с экспансионистской культурой другого государства, препятствующей развитию местных культур, во-вторых, с культурой меньшинства, в массе своей не желающего или не способного интегрироваться в нерусское культурное и политическое пространство.

Русскоязычные — это, прежде всего, русские жители областей и республик России и ННГ. Они действительно являются этническими русскими, либо полагают себя таковыми вне зависимости от их подлинного этнического происхождения. Важно и то, что они воспринимаются как русские своим этническим окружением. Далее, это не отождествляющие себя с русскими представители самых различных в лингвистическом и расовом отношении народов, проживающие вне своего этнического ареала и/или "своего" государства либо республики в составе России. Имеются в виду, например, немцы, украинцы и башкиры в Казахстане, крымские татары и корейцы в Узбекистане, армяне и евреи по всему СНГ. С точки зрения титульного большинства их самоидентификация не является, однако, существенным признаком. Куда важнее другие признаки, прочно связывающие эту категорию населения с русскими: свободное владение русским языком и употребление его в быту и при межэтническом общении; предпочтение, оказываемое русской культуре, а не титульной; появление в этноареале титульного народа вместе с русскими или после них. Наконец, это отдельные фракции титульных народов республик России и ННГ — наиболее урбанизированные и русифицированные и в то же время плохо знающие, либо вовсе не знающие родной язык. В глазах политически влиятельной части соплеменников эти люди в настоящее время оказываются своеобразными культурными дезертирами, что и вынуждает одних из них в срочном порядке учить титульный язык, демонстрировать приверженность обычаям предков, становиться активистами националистических движений, других — искать "безопасные" социально-профессиональные ниши, третьих — упорствовать в своей приверженности русскому языку и советским ценностям и даже эмигрировать.

Наиболее многочисленна первая группа русскоязычных, наименее— последняя. Кроме того, величина каждой группы заметно колеблется в зависимости от исторических обстоятельств ее появления на территории того или иного ННГ, той или иной российской республики и от складывающейся там ситуации. Так, в Прибалтике третья группа ничтожна, а в Украине и Казахстане— весьма значительна. В государствах Закавказья, Дагестане и Чечне первая и вторая группы сильно поредели за последние годы, а в государствах Центральной Азии счет их все еще идет на десятки и сотни тысяч человек. Но каковы бы ни были различия в абсолютной численности и относительной значимости трех групп в каждом ННГ и каждой российской республике, есть одна особенность положения, принципиально отделяющая первую группу от третьей и рассекающая изнутри вторую — их восприятие в России.

Подобно тому, как по месту проживания исходное разделение русскоязычных на три группы в значительной мере осуществляется посредством того, как их воспринимает титульное большинство, к какой культуре относит, какой этнический таксон и социальный статус им навязывает, так и восприятие русскоязычных в России заметно влияет на границы между их группами. При этом под влиянием процессов суверенизации российских национально-территориальных образований, роста в них национального самосознания титульных народов не только русские, но и две другие живущие там группы русскоязычных попадают в двойственное положение: с одной стороны, они выступают субъектами восприятия русскоязычных в ННГ, с другой, для титульных народов российских республик и остальных российских русских, они сами оказываются объектами . Восприятие русскоязычных в России зависит и от его уровня. На уровне политического сознания доминируют идеологические пристрастия, стратегические цели и тактические соображения элиты. Восприятие русскоязычных массовым сознанием формируется под воздействием советского интернационалистского наследия и фразеологии прав человека, старых и новых этнических стереотипов, образов "другого", создаваемых политиками и масс-медиа, от реакции на утрату великодержавия, силы изоляционистских настроений и т.д. А в тех ситуациях, когда резко выражены специфические особенности социально-экономического положения и этносоциальной стратификации населения в данном регионе, данной местности, необходимо различать еще региональный и локальный уровни.

Несмотря на такую факторную многоголосицу, в российском восприятии русскоязычных прослеживается определенная результирующая тенденция. Она заключается в том, что "близкими" — заслуживающими не просто сочувствия, но и помощи и защиты — признаются не все русскоязычные, а русские (первая группа) и та часть русскоязычных нерусских (вторая группа), которая по бытовому поведению и внешнему облику не выделяется, либо выделяется не слишком заметно из общей массы российского населения. Впрочем, возможна и такая ситуация, когда этническая группа, аборигенная для данной местности, может считаться "близкой", невзирая на ее ярко выраженные антропологические отличия. Так, например, воспринимаются населением Иркутска монголоиды-буряты. В то же время европеоиды-"кавказцы", сравнительно недавно появившиеся в городе, классифицируются иркутянами как нежелательные — "дальние, чужие" *⁴ . Следовательно, важно еще, имеют ли представители второй группы российские корни — издавна живут в России или являются выходцами с ее территории. В целом же восприятие русскоязычных в России формируется под влиянием трех оценочных критериев: общности по культуре, общности "по земле" и общности "по крови".

Эти критерии неравновесны и названы мною в порядке значимости; но сколь бы часто отдельные россияне ни пренебрегали вторым или третьим критерием, их все-таки нельзя не учитывать, т.к. ими создаются градации близости. Особенно это заметно при переходе от общероссийского к региональному и локальному уровням восприятия. Например, когда этнический русский— житель Москвы эмоционально реагирует на информацию о положении русскоязычных в Казахстане, "близкими" для него являются все русскоязычные, удовлетворяющие трем выше названным критериям, а наибольшее значение имеет критерий культурной близости; когда же он попадает в ситуацию личного контакта с русскоязычными разных групп, он скорее (хотя и не обязательно) почувствует наибольшую близость с русскими "по крови". А вот русский, живущий в деревенской глубинке, склонен сохранять дистанцию даже по отношению к русским мигрантам из ближнего зарубежья, и для него "ближайшие" — это русские по "земле", выросшие в той же сельской округе, что и он сам*⁵ .

Российское восприятие русскоязычных имеет прямое отношение к представлению о "границе России". Ибо оно одних русскоязычных помещает за границей, а в отношении других так не делает или затрудняется сделать. Но это означает, что представление о границе лишено четкой определенности, содержит разные смыслы. К сожалению, средствами русского языка различие между смыслами может быть передано только описательным образом, так как в нем отсутствуют специализированные термины для выражения разных оттенков понятия "граница". Поэтому мне придется прибегнуть к помощи английского языка, в котором имеются целых три термина, подходящих для обозначения разного понимания "границ России" — boundary, border и frontier *⁶ .

Понятие boundary отражает обобщенное восприятие границы как естественного внешнего предела, относительно слабо подвергающегося рефлексии и сомнению. Это предел чего-то крупного и органичного, граница, обозначенная самой природой или данная историей и потому не нуждающаяся в формальной специальной легитимации. Напротив, border чаще используется в тех случаях, когда необходимо указать на наличие четко определенной, юридически зафиксированной границы между двумя кусками пространства, в том числе — между территориями двух государств. В то же время border обозначает и некоторую часть пространства, непосредственно прилегающую к такой границе, т.е. то, что по-русски называется пограничьем. При этом, однако, border как пограничье само характеризуется достаточно четкой определенностью: это прилегающее к границе административное подразделение национальной территории. Очевидно, что в обоих случаях понятие border отличает осязаемый политико-юридический аспект: оно акцентирует внимание на границе и пограничье как на человеческих установлениях, формальным образом организующих и упорядочивающих территорию и отношение к ней.

Frontier тоже указывает и на разделение пространства, в том числе по признаку его государственной принадлежности, и на пограничье. Но в обоих значениях это понятие подразумевает противопоставление одной территории другой. Соответственно, в значении "государственная граница" frontier подчеркивает наличие резкой грани, разделительной черты, снабженной всеми необходимыми атрибутами разграничения пространства— таможней, пограничной службой, контрольно-пропускными пунктами и т.п. А вот в значении "пограничье" frontier cкорее указывает на нечто расплывчатое и даже подвижное, на пояс земель, в восприятии которого главенствуют не количественные параметры (точно отмеренная ширина или площадь), а качественные (обычно — отчужденность, неопределенность, неосвоенность).

Соотнесем теперь эти три понятия и с представлениями о границе России, и с восприятием в России русскоязычных. Тогда border соответствует представлению о реальной государственной границе, разделяющей людей в пространстве по политико-юридическому признаку — гражданству. Понятие boundary отвечает представлению о границе идеальной — идеальной в том смысле, что ею охватываются все "близкие" по культуре, земле и крови. Упоминавшийся кризис идентичности как раз способствует выходу на первый план этнической составляющей сознания, прежде приглушенной "державной" составляющей. В результате получается не просто boundary, а нечто сильно напоминающее границу по Ф.Барту, или ethnic boundary *⁷ . Если сказать более точно, идеальная граница мыслится как внешний контур "территориального соответствия" (territorial counterpart) социальной границе между этническими группами. В случае с русскоязычными это "территориальное соответствие" может быть представлено двояким образом. Во-первых, как вся территория их проживания независимо от того, как они расселены (компактно или дисперсно, сплошным массивом или кластерами); тогда мы фактически возвращаемся к пространству бывшего СССР. Во-вторых, как территория только сплошного компактного проживания абсолютного (иногда относительного) большинства русскоязычных первой и второй группы; тогда она сдвигается к югу и к западу, но не сливается с прежней союзной. В действительности господствует второе представление, поскольку оно позволяет неявно переносить на этническую границу формально закрепленную и международно признанную легитимность политико-административной границы.

Итак, "идеальная граница" может быть определена как этноареальная (boundary of ethnic area), а "реальная граница" — как государственная (state или nation-state border ). Но если сопоставить реальную границу с идеальной, то окажется, что на одних участках они сильно расходятся, а на других идеальная граница вообще с трудом проводится российским сознанием. Территории, попадающие в створ между двумя границами и территории, плохо поддающиеся разделению, и образуют так называемый фронтир — пограничье России.

Считается, что frontier как не определенный в количественном отношении пояс земель исчезает после того, как обретает статус политико-юридической границы, признанной, как минимум, двумя субъектами его легитимации. Если говорить о государственных границах, то процесс их полного превращения в border проходит четыре стадии: стадию договорного распределения пограничной территории между странами-соседями, стадии ее делимитации на карте, демаркации на местности и установления над нею эффективного режима прямого и косвенного государственного регулирования*⁸ . Только после этого государства достигают полного пространственного самоопределения, превращаются, говоря словами Энтони Гидденса, в "разграниченные вместилища власти"*⁹ , а прежний пояс земель перестает быть разделительной полосой между двумя этнокультурными пределами и становится простой совокупностью административных единиц в составе соседних государств, каждая их которых обладает точными количественными характеристиками и равнозначна другой по качествам принадлежности и определенности. Вoundary и frontier во многом лишаются прежней аксиологической нагрузки, их первостепенными значениями становятся значения констатирующие: наличие "конца" или "края" национальной территории в виде естественной границы — гор, рек, пустыни либо комплекса физических объектов и институций, размечающих и обслуживающих границу.

Взятые с этой точки зрения реальные границы России с ННГ представляют собой весьма специфический случай. Во-первых, на многих участках они не обладают убедительными признаками как естественного, так и исторического, в том числе этноареального, предела. Во-вторых, они почти нигде не демаркированы и не поддаются в полном объеме государственному регулированию. А в-третьих,— и это, пожалуй, самое главное, — самовосприятие русскоязычных и их преимущественно этнокультурное восприятие другими оказываются мощным препятствием на пути трансформации границы из идеальной в реальную.
Вместе с тем, положение русскоязычных пограничья заметно различается на разных его участках, из-за чего я и счел возможным отобрать для рассмотрения только один из них, выделив, во-первых, случай, одновременно и типический, и своеобразный, во-вторых, случай безусловно значимый — если судить по протяженности пограничного пояса и численности сосредоточенных на нем русскоязычных. Параллельно при отборе учитывались представления об идеальной границе России, существующие на уровне восприятия русскоязычных новых независимых государств политическим и массовым сознанием, т.е. исключались региональные и локальные варианты восприятия.

За рамками анализа остались все русскоязычные третьей группы и русскоязычные двух других групп, живущие в государствах, которые вообще не граничат с Россией (в Молдове, Армении, Киргизии, Туркмении, Узбекистане, Таджикистане). Далее, решено было исключить границы с Украиной и Белоруссией: на этом участке российское пограничье представляет столь расплывчатый континуум градаций "близости — удаленности", что для его рассмотрения требуется специальное исследование. Российское пограничье с Грузией и Азербайджаном было исключено потому, что здесь миграция, этнические чистки и конфликты сократили численность русскоязычных первой и второй группы на порядок; к тому же она продолжает падать, так что в ближайшее десятилетие идеальная граница сольется с реальной и вопрос закроется сам собой. Граница же со странами Балтии была сочтена неподходящей потому, что тут процесс преобразования "фронтира" в государственную границу продвинулся более всего.

В итоге была отобрана граница России с Казахстаном. Казахстанский участок интересен уже тем, что он самый протяженный и один из наименее трансформированных в настоящую государственную границу. В то же время пограничье России с Казахстаном образует широкую, но не слишком расплывчатую полосу ярко выраженного "материкового" расселения русскоязычного населения. Само это население по численности уступает только русскоязычным Украины, зато, безусловно, первенствует по остроте неприятия им реальной границы, о чем свидетельствует доля казахстанских русскоязычных в общей численности возвратных мигрантов в Россию*¹⁰ .

2. Казахстанский "фронтир": этнодемографическая и этносоциальная структура

Теоретически пограничье России с Казахстаном очерчивается в пространстве следующим образом: с севера — государственной границей между ними, с юга — линией, разделяющей территории преимущественного расселения титульного и нетитульного населения Казахстана. Практически провести южную границу по контурам этнических ареалов очень трудно — они слишком причудливы и постоянно колеблются. Да в этом и нет необходимости: пространственное восприятие "фронтира" как самими русскоязычными, так и в России определяется не этническими, а административными границами. Причем главное значение имеют не границы районов — их не всегда могут представить себе даже местные жители, а границы областей. С учетом этого обстоятельства южный край пограничья может быть обозначен по двум основным признакам.

Прежде всего — по показателям этнической структуры населения. В отличие от юга и юго-востока Казахстана, где эта структура включает три основных составляющих — казахское большинство, "европейское" меньшинство и "азиатское" меньшинство (узбеки, уйгуры, дунгане, корейцы и т.д.), на севере и северо-востоке она практически дуальная: казахи — европейское по происхождению население. Это последнее складывается, в первую очередь, из русских, украинцев, белорусов, немцев, поляков, татар, а также греков, молдаван, евреев, башкир, чувашей и др. Формально в состав "европейцев" входят и небольшие русифицированные вкрапления горских народов (чеченцев, ингушей, балкарцев), но они, вместе с большинством русифицированных "азиатов", образуют ту самую часть русскоязычных, которая и остальными русскоязычными Казахстана, и населением России, как правило, не отождествляется с "ближними". Поэтому они были исключены из нижеследующих подсчетов доли русскоязычных в населении казахстанского "фронтира".

Согласно данным Всесоюзной переписи 1989г., определенные таким образом русскоязычные только в двух из 19 тогдашних областей Казахской ССР составляли менее 1/4 всего населения: в Кзыл-Ординской (17,3%) и Чимкентской, ныне Южно-Казахстанской (23,5%). Зато было целых семь областей, в которых на долю этой части нетитульного населения приходилось от 2/3 до 4/5 всего населения: 69,6% в Кокчетавской, 70,2% в Павлодарской, 72,0% в Восточно-Казахстанской, 75,1% в Целиноградской (Акмолинской), 75,3% в Кустанайской, 78,3% в Карагандинской и 80,5% в Северо-Казахстанской. В осальных областях эта доля колебалась в пределах от 27,5% в Гурьевской (ныне Атырауской) до 47,1% в Семипалатинской*¹¹ .

Другой признак — тип расселения самих русскоязычных. В разных регионах республики он различен. На юге и на большей части ее западных областей "европейцы" расселены дисперсно или мелкими территориальными анклавами и почти исключительно в городах. Иная картина сложилась на севере и северо-востоке: здесь "европейцы" живут не только в городах, но и в сельской местности. Разумеется, и здесь имеет место этническая чересполосица. Так, в составе каждой из семи областей с преобладанием русскоязычных можно выделить районы с высокой концентрацией титульного и нетитульного населения. Например, в Восточно-Казахстанской области города Усть-Каменогорск, Лениногорск и Серебрянск, а также Глубоковский, Шемонаихинский и Зыряновский районы (так называемый Рудный Алтай) образуют зону преимущественного расселения славянского населения: здесь его доля составляет в настоящее время от 78 до 85%. В районах же, расположенных южнее, преобладает казахское население: от 62 до 98%*¹² . Наличие значительного сельского "европейского" населения, оставшийся в исторической памяти факт первоначального вхождения некоторых северных территорий в состав собственно российских губерний/областей и даже их освоения русскими до казахов*¹³ , а также то обстоятельство, что пять из семи областей с наивысшей концентрацией русскоязычных непосредственно примыкали к РСФСР, а две остальных соседствовали с приграничными областями — все это способствовало восприятию севера и северо-востока Казахстана как зоны сплошного расселения русскоязычных и естественного продолжения русского "материка".

В 1999г. в Казахстане была проведена первая национальная перепись населения. Пока опубликованы только некоторые предварительные данные*¹⁴ . Но уже по ним ясно, что доля казахов во всем населении республики поднялась с 40,1% до 53,4%. Наибольшую прибавку как к абсолютной численности казахов, так и к их удельному весу дали южные и западные области. Однако и на севере и востоке доля казахов увеличилась во всех областях. Наиболее сильными были изменения в национальном составе населения Астаны (бывшей Акмолы): с 1989г. абсолютная численность казахов в населении этого города возросла в 2,6 раза, удельный вес — примерно в 2 раза, так что теперь их доля в населении новой столицы составляет 41%. Такой значительный прирост не мог быть обеспечен за короткое время, прошедшее после переноса столицы, и за счет одного только перемещения из Алматы в Астану чиновников и депутатов с семьями.

Тем не менее, все выделенные выше факторы особого восприятия севера и северо-востока Казахстана — численное преобладание русскоязычных, сплошной тип расселения, исторические воспоминания и непосредственное соседство с Россией — остались. С уверенностью это восприятие распространяется на семь перечисленных выше областей. Но есть еще особый случай расплывающегося, лишенного определенности пограничья: Западно-Казахстанская (бывшая Уральская) область. Уже в 1989г. русскоязычные были здесь в меньшинстве (43,1%). Однако эта количественная характеристика в восприятии области во многом уравновешивается качественной: сердцевину области составляют исторические земли Уральского казачьего войска, захваченные и колонизованные русскими в XVII–XVIIIвв. Другими словами, это территория проживания самого укорененного русскоязычного населения, считающего себя аборигенным и к тому же оставившего заметный след в истории всей Российской империи.

Основными источниками формирования русскоязычного населения были сначала казачья, потом крестьянская русско-украинская колонизация в дореволюционное время, и крупные перемещения населения преимущественно из России— в советское. Эти последние, в свою очередь, сильно различались по степени организованности и добровольности: здесь мы имеем и кулацкую ссылку, и насильственную депортацию целых народов, и эвакуацию военных лет, и массовое переселение в ходе целинной эпопеи, на масштабы которого сильно повлияла организованная государством пропагандистская кампания, и "спокойную" миграцию, определявшуюся чисто экономическими причинами и наиболее близкую по типу добровольной трудовой миграции*¹⁵ . За исключением немцев, депортированные народы в массе своей вернулись на историческую родину. Поинуло Казахстан и немалое число ссыльных и эвакуированных. Значительная часть добровольных мигрантов тоже в нем не закрепилась. И все же большинство русскоязычного населения фронтира на момент превращения Казахстана в независимое государство составляли люди, укоренившиеся на той почве, на которой они родились или длительное время проживали*¹⁶ . То была их малая родина — унаследованная или свободно выбранная; большой же родиной они считали Советский Союз*¹⁷ .

До распада СССР необходимость в четкой гражданской и этнической самоидентификации либо вовсе отсутствовала, либо не была столь острой, какой она стала после 1991г. Обретение Казахстаном независимости радикально изменило положение. Русскоязычные внезапно столкнулись с вопросом: кто они? И вот тут-то особенности их формирования как отдельного массива населения с большой силой сказались на понимании вызовов и выборе ответов на них. На протяжении XVIII–XIXвв. русскоязычные, приходившие на территорию нынешнего казахстанского "фронтира", и их потомки вольно или невольно содействовали строительству империи— сначала Российской, потом советской. В результате их собственные судьбы попали в тесную зависимость от того, что происходило с империей, от ее роста, расцвета, упадка и крушения.

Приближенно русскоязычные на севере и востоке Казахстана могут быть разделены на две подгруппы. Костяк первой образуют этнические русские. К ним примыкают сильно русифицировавшиеся представители народов, чей основной этнический ареал находится на территории бывшего СССР (украинцы, белорусы, татары, башкиры, мордва и др.). Вторая подгруппа складывается из диаспор народов, у которых историческая родина лежит за пределами распавшегося Союза (немцы, поляки, греки, евреи). Эти люди тоже попали в сильнейшую зависимость от империи и с ее крахом испытали острый кризис идентичности. Правда, их зависимость была негативная, а не позитивная: в отличие от русских, они были пасынками империи, принадлежали не к главному народу, а к народам-изгоям, подозреваемым в предательстве (немцы) или имманентной неблагонадежности (евреи). Но в то же время они, если и не отождествлялись титульным народом со "старшим братом", то, по крайней мере, находились под защитным зонтиком высокого статуса разделяемой ими русской культуры — хотя и заплатили за это далеко зашедшей русификацией.

В массе своей русскоязычные были и остаются заняты в промышленных, наукоемких и капиталоемких отраслях, и в механизированном секторе экстенсивного зернового хозяйства. По уровню индустриальной занятости они опережали и опережают казахов. Так, в 1989г. на 1000 человек соответствующей национальности среди русских занятых в промышленности в Восточно-Казахстанской области было 356 чел., среди казахов — 146, в Карагандинской области— 364 и 267, в Кокчетавской — 163 и 80, в Кустанайской — 250 и 108, в Павлодарской — 305 и 149, в Северо-Казахстанской — 257 и 123, Целиноградской — 258 и 147, Уральской — 242 и 81 чел.*18. Русскоязычных отличает также куда более высокий уровень урбанизации, чем у казахов. В 1989г. только русские образовывали 80,2% городского населения Восточно-Казахстанской области, тогда как казахи — лишь 12,4%. Соответствующие цифры для остальных областей пограничья выглядели следующим образом: Карагандинская — 57,1 и 11,9%, Кокчетавская— 53,4 и 19,9%, Кустанайская — 57,5 и 11,2%, Павлодарская — 57,2 и 17,4%, Северо-Казахстанская — 76,0 и 9,4%, Целиноградская— 55,0 и 16,4%, Уральская — 59,4 и 28,2% *¹⁹ .

3. Казахстанский "фронтир": основные вызовы

К моменту распада СССР совокупная численность русскоязычных в Казахстане превышала численность титульного населения. Но тогда это обстоятельство вряд ли играло существенную роль. По месту проживания этнические русские отождествляли себя, за достаточно редкими исключениями, с русскими, остальные русскоязычные — либо со своей этнической группой ( немцы с немцами, татары с татарами и т.д.), либо опять-таки с русскими. Различия в идентификации определялись степенью русификации, моноэтничности поселения, этнической однородностью или смешанностью семей и т.п. Но в тех случаях, когда по каким-либо причинам надо было соотнести себя с казахами, все русскоязычные сразу поднимались на уровень СССР и отождествляли себя с общесоюзным большинством— громадным русским "материком" в составе советского населения. И поскольку самоидентификация второго типа совпадала с восприятием их титульным населением, они действительно были приобщены к высокому этносоциальному статусу главного народа империи. Независимость же одним махом лишила их этой важной составляющей идентичности, союзный уровень идентификации стал нелегитимным. Отныне, какова бы ни была их доля в населении на местном уровне района или области, на общеказахстанском уровне они лишились привычного и, как оказалось, высоко ценимого статуса государственного большинства.

Таким образом, первый по времени вызов, с которым они столкнулись, это вызов суверенизации Казахстана , принесший угрозу имперской идентичности русскоязычных. Однако гораздо большее значение имеет вызов казахизации нового государства , связываемый русскоязычными с угрозами их социальному статусу, политической защищенности, этнокультурной идентичности .

Суверенизация Казахстана была осуществлена республиканской номенклатурой от лица народа. Но понятие "народ" употребляется и в широком, и в узком смыслах. Если подразумеваются все граждане данного государства, без различий в их расовой, этнической и конфессиональной принадлежности, то тогда оно используется расширительно: все люди, живущие на этой земле. Государство, в котором источником суверенитета полагают волю "людей общей почвы", является государством национальным. Если же подразумеваются только люди титульной национальности, то тогда "народ" понимается узко: люди, "первыми" занявшие эту землю и отличающие cебя от более поздних ее насельников биологической связью с предками и друг с другом. Государство же, в котором источником суверенитета считают волю "людей общей крови", является государством этническим. В преамбуле первой Конституции Республики Казахстан (1993г.) содержалось прямое указание на то, что источником суверенитета является казахский народ. Тем самым Конституция ориентировала на создание государства этнического, хотя одновременно включала статьи, предлагавшие и другой ориентир— государство национальное. В преамбуле ныне действующей Конституции от первого ориентира остались лишь несколько слов: "Мы, народ Казахстана, объединенный общей исторической судьбой, созидая государственность на исконной казахской земле (курсив мой — С.П.)... исходя из своего суверенного права, принимаем настоящую Конституцию" *²⁰ . Однако указание на особую связь "людей общей крови" с общегосударственной почвой, сохранение статей, утверждающих унитарность Казахстана и придающих государственный статус одному только казахскому языку, означает, что и Конституция 1995г. не закрывает путь для строительства этнического государства в оболочке квазинационального.

При фактическом количественном "паритете" казахов и русскоязычных в Казахстане на начало 1990-хгг. и слабой политической активности двух главных этнических сегментов населения республики решающий голос в выборе пути государственного строительства получил правящий слой, целиком унаследованный Казахстаном от советских времен. А в нем основные командные позиции еще до получения независимости принадлежали казахам. В принципе, титульная элита могла выбрать стратегию мультикультурализма, благо для ее реализации в Казахстане имелись неплохие предпосылки. Но в таком случае ей пришлось бы поделиться монополией на власть. Она же жаждет монополию расширить и укрепить. А для этого она должна выплавить из полиэтничного и поликультурного населения единую нацию, "неделимое духовное целое"*²¹ , и сделать это ускоренными темпами. Она не может ждать, пока этнические границы размоются естественным образом.

Титульная элита должна навязать язык, на котором официально говорит (хотя в действительности часто не говорит), и культуру, которую официально разделяет (хотя нередко знает только самые расхожие ее символы) в качестве национального языка и национальной культуры. Что из того, что этот язык и эта культура сейчас во многих отношениях уступают русскому языку и культуре? Это только подымает цену, платить которую придется в первую очередь меньшинствам, но не делает задачу неразрешимой. В Казахстане взят курс на то, чтобы со временем национальная система образования функционировала только на титульном языке, чтобы в качестве базовых использовались идиомы и авторитеты только титульной культуры. Положим, сейчас для реализации этого курса нет ни кадров, ни средств. Что из того? Перспектива все равно прорисовывается достаточно четко. Русский язык и культура будут вытесняться; русскоязычные, если захотят остаться, будут вынуждены перейти к двуязычию и смириться с частичной культурной ассимиляцией. Даже культурная автономия вряд ли им будет дарована — как раз из-за того, что они являются представителями очень сильной культуры.

Свое конкретное выражение генеральная линия на казахизацию государства получила в нескольких направлениях политики властей, каждому из которых соответствуют свои вызовы и угрозы. Прежде всего, это вызов коренизации — дискриминационной кадровой политики, обеспечивающей переход к казахам большинства руководящих постов в разных отраслях деятельности. Уже в 1989г. представительство казахов в сфере управления было выше их доли в населении. Эта диспропорция особенно бросалась в глаза как раз в северных и восточных областях. А в четырех из них — Кокчетавской, Павлодарской, Северо-Казахстанской и Целиноградской — казахи по числу работающих в органах управления на 1000 человек занятого населения вообще опережали основные этнические группы русскоязычных22. После обретения независимости процесс умножения казахов-начальников ускорился. Например, в Восточно-Казахстанской области совокупная доля казахов, занятых в образовании, культуре, науке и органах управления, с 1989 по 1994г. поднялась с 28,1 до 37,2%*²³ . В Акмолинской области только с 1994 по 1995г. представительство казахов среди руководителей областной администрации увеличилось с 32,6% до 45,8%, среди руководителей городской и районной администрации — с 53,3 до 60%. Доля русских, напротив, уменьшилась в 1,2– 1,4 раза *²⁴ .

Для русскоязычных коренизация чревата, как минимум, тремя угрозами. Во-первых, она препятствует личностной самореализации людей, принадлежащих к меньшинству, а значит, и их социальной мобильности. Во-вторых, перекрывая доступ к престижным видам деятельности, она в лучшем случае "замораживает" социальный статус всего меньшинства, в худшем — прямо способствует его снижению. В-третьих, она создает угрозу этноизбирательного произвола и даже насилия со стороны государства.
Далее следует остановиться на вызове образовательной политики. Формально она, как и кадровая, исповедует принцип равных возможностей для всех граждан Казахстана, независимо от их этнической принадлежности. Фактически она создает реальную угрозу снижения образовательного уровня русскоязычных . С одной стороны, им в целом труднее, чем казахам, поступить в вузы, из-за чего доля русскоязычных среди студентов непропорционально мала. Так, в 1995/96 учебном году в областях "фронтира" с удельным весом русскоязычных в 1989г. от 43,1% всего населения (Уральская область) до 80, 5% (Северо-Казахстанская) доля студентов-русских колебалась в куда более низких пределах: от 17,9% в в Западно-Казахстанской области (бывшей Уральской) до 57,1% в Северо-Казахстанской*²⁵ . Даже если сделать поправку на то, что с добавлением украинцев, татар, немцев и т.д. эта доля была несколько выше, а удельный вес казахов во всем населении за шесть лет увеличился, все равно очевидно резкое несоответствие с долей русскоязычных в населении. И невозможно списать его целиком на различия в деятельностных предпочтениях у разных этнических групп.

С другой стороны, русскоязычным гораздо труднее, чем казахам, получить гуманитарное образование. В результате многие из них лишены возможности реализовать свои индивидуальные склонности. В то же время сильно затрудняется воспроизводство и без того малочисленной фракции русскоязычной интеллигенции, по образованию и роду занятий наиболее подготовленной к культурной и идеологической работе, к политическому лидерству. Наконец, в последнее время начали сокращаться прием в технические вузы и их финансовая поддержка государством*²⁶ . Так может закрыться последний канал, по которому русскоязычные прорывались к высшему образованию.

Едва ли не самый сильный вызов заключен в языковой политике государства, получившей свое юридическое обоснование в Законе о языках в Республике Казахстан от 11 июля 1997г.*²⁷ В сфере текущего регулирования этот закон не налагает каких-либо ограничений на использование русского языка (если не считать ст. 21, по которой тексты печатей и штампов государственных органов выполняются только на одном языке — казахском). А вот в сфере целеполагания он недвусмысленно подчеркивает приоритетное положение казахского языка и прямо заявляет о поэтапном переводе на него всего делопроизводства (ст. 23). Далее, степень защиты государством казахского и русского языков существенно различается, что предопределено статусом, предписываемым им законом. Казахский язык наделен статусом государственного языка: этот статус четко определен в законе и специально (ст. 4), и по контексту употребления. Русский наделен статусом официального языка, и этот статус никак не определен в тексте закона. Данное различие усугубляется другим, возвращающим нас как раз нас в наиболее актуальную для человека сферу текущего регулирования. А именно: пределы и случаи употребления казахского языка по всему тексту закона определяются нормативным образом; определение же пределов и случаев употребления русского языка в ряде статей (ст. 9, 13, 14, 16) оставлено на усмотрение ("при необходимости") разного рода начальства.

В повседневной жизненной практике русский язык почти не утратил своих позиций. Более того, в Казахстане он, как и повсюду в СНГ, даже расширяет эти позиции по двум направлениям — как язык торговли и массовой культуры. Тем не менее русскоязычные четко осознают, что такое положение не будет сохраняться вечно, и воспринимают Закон о языках как правовое основание для будущего наступления казахского языка. Ибо и при самом либеральном законе для них меняются прежние привычные условия этнокультурного воспроизводства. При политике, использующей закон как прикрытие для дискриминации— а угроза именно такого использования присутствует в самом законе— они меняются в худшую сторону.

Наглядное подтверждение тому, что угроза может осуществиться, русскоязычные получают в стирании новыми хозяевами топонимических и иных символов былого русского преобладания в культурном пространстве Казахстана. Маркировка пространства новыми, чисто казахскими символами в одних случаях вызывает раздражение просто потому, что затрудняется пространственная ориентация (и тут многие казахи в своем недовольстве солидарны с русскими). Но в других случаях — и особенно на севере и востоке, где русская топонимика и ономастика насчитывает не одно столетие — она воспринимается как сознательное принижение вклада русскоязычных в окультуривание этого пространства и как прямое отрицание давнего присутствия русских в подвергающихся переименованию населенных пунктах. В таких случаях людям кажется, что новая власть покушается на их прошлое, старается подорвать веру в достоинство предков, а значит— и их собственное достоинство.

Меры по символическому преобразованию пространства естественным образом дополняются политикой по его административному переустройству. Известно, что в геополитическом отношении пространство Казахстана лишено скрепляющего ядра*²⁸ . Все основные районы концентрации населения, производства, коммуникаций, все крупные города располагаются по периметру страны и тяготеют не столько к взаимной интеграции, сколько к интеграции со смежными им регионами соседних государств. Для устранения этого коренного изъяна требуются длительный период развития, большие капиталовложения, тщательно продуманная экономическая политика. Пока же власть обходится тем, что у нее всегда под рукой и обещает сиюминутную отдачу — волевыми актами.

В 1997г. в Казахстане была произведена реформа административного деления, затронувшая главным образом север и северо-восток республики. В ходе ее две области "фронтира", в которых русскоязычные образовывали большинство, были объединены с областями с относительно высокой долей в населении казахов: Восточно-Казахстанская (27,2% населения — казахи) с Семипалатинской (51,9%), а Карагандинская (17,2% — казахи) с Джезказганской (46,1%). Кроме того, были упразднены Кокчетавская и Тургайская области. Территория первой была поделена между Северо-Казахстанской и Акмолинской областями, территория второй — между Акмолинской и Кустанайской, причем в состав последней были введены районы с преимущественно казахским населением. В результате лидерство русскоязычных в населении укрупненных областей и их центров выглядит уже не столь бесспорным, как прежде. Так, в укрупненной Восточно-Казахстанской области доля в населении казахов поднялась к началу 1999г. почти до 1/2 (48,5%)*²⁹ . Конечно, немалую роль сыграли миграционный отток русскоязычных в 1989-1999гг., миграция казахов из других областей и их более высокий естественный прирост; но плоды административных усилий тоже налицо.

В данном случае очевиден вызов "фронтиру" как таковому, угроза претензиям русскоязычных на доминирование на его территории . Менее очевиден смысл другого мероприятия — переноса столицы из приграничной Алматы в относительно отдаленную от границы Акмолу-Астану. Многие и в Казахстане, и в России увидели в этом намерение создать в полосе пограничья мощный центр притяжения казахского населения*³⁰ . Эти доводы небезосновательны; но не менее вероятно, что Назарбаев в первую очередь думал о необходимости консолидации рыхлого пространства Казахстана.

Вообще следует заметить, что политика, представляющаяся русскоязычным намеренным вызовом и аналогичным образом интерпретируемая в России, необязательно является таковой на самом деле. Далеко не всегда казахская политическая элита преследует цель принизить и потеснить русскоязычных. Многие из шагов властей вообще не имеют дальнего прицела, представляют собой "авральные" меры, реагирование на требование момента. Так, урезание высшего технического образования скорее всего объясняется прагматическими соображениями бюджетной экономии и тем, что из-за упадка промышленных отраслей вообще уменьшилась потребность в технических специалистах. Но сколь бы рациональными ни были мотивы такой политики с точки зрения государства, для русскоязычных она объективно означает, что их долгосрочные интересы игнорируются, что их в первую очередь приносят в жертву. Нечто похожее произошло и с решением правительства повысить на 3 года пенсионный возраст. Уж здесь-то государство точно думало лишь о том, как бы сократить расходы на социальные нужды. Но из-за того, что в составе русскоязычного населения доля лиц предпенсионного возраста относительно выше, чем в составе казахского, это решение куда больнее ударило по одной части населения, чем по другой, и было воспринято как целенаправленная дикриминационная мера против русскоязычных*31.

В действительности в этих и других случаях власть виновна не в том, что сознательно дискриминирует русскоязычных, а в том, что просто забывает о дуальной этнической структуре населения, которым управляет. Подобного рода забывчивость — неотъемлемое свойство установившегося в Казахстане авторитарного режима, рассматривающего управляемых им людей не как граждан, а как подданных, не как неповторимые индивидуальности, объединяющиеся в не менее неповторимые общности разного типа, а как простую совокупность социальных атомов, подлежащих манипулированию и контролю со стороны власти. То, что такой режим чаще наносит особенно глубокие раны именно русскоязычным— в известной мере случайность. Но не случайностью является его общая проказахская ориентация, сформировавшаяся по двум главным причинам.

Первая причина — действительная необходимость в государственной поддержке казахов, обусловленная теми громадными потерями, которые понесли казахский народ, казахская культура и казахский язык за годы российского колониального господства и советской культурной и социальной нивелировки. Другое дело, что поддержка осуществляется главным образом в виде символического утверждения казахского величия и верховенства. Что касается ее материальной части, то та полностью приватизируется сравниельно узкой прослойкой бюрократии, "толпящейся у трона", тогда как бедственное положение простых казахов, в особенности сельских, только ухудшается. Но тут в действие вступает вторая причина; она заключается в том, что по особенностям своей социальной структуры и организации*³² казахи представляют более удобную социальную среду для авторитарной власти. В отличие от русскоязычных они сохранили традиционные институты социальной поддержки — и в этом смысле менее обременительны для государства как объекты социального страхования. Клановые связи обеспечивают и более эффективное манипулирование общественными настроениями казахов, помогают гасить социальное недовольство либо трансформировать его во взаимные межклановые претензии, поддерживать лояльность "своим" начальникам и авторитет "своего" президента.

До сих пор речь шла о тех вызовах и угрозах русскоязычным, которые проистекают от власти, строящей — пусть даже не всегда осознанно и последовательно— новую государственность по чертежам этнического национализма. Но русскоязычные сталкиваются и с другими вызовами, рождаемыми не каким-то субъектом политического целеполагания, а неуправляемыми процессами. Одни из них "казахские" по своему источнику. Таков, например, вызов, создаваемый клановыми связями казахов , по своим последствиям во многом подобный политике казахизации. В условиях кризиса и обостряющейся борьбы за ресурсы эти связи активизируются, причем трудно решить, когда они влияют на политику властей, а когда политика провоцирует их активизацию. Подобно тому, как на макроуровне государственной политики существенное значение придается этнической принадлежности человека, так на различных уровнях социальных отношений принадлежность к определенному жузу , роду, или землячеству может определять его место в обществе. В обоих случаях оценка человека производится не только по его личным качествам, но и по статусу общности, к которой он принадлежит по рождению. Соответственно, сама принадлежность к общности становится важной личностной характеристикой. Русскоязычные не входят и не могут входить в субэтнические подразделения казахов и оттесняются от престижных занятий и хлебных должностей почти что автоматически, так сказать, без злого умысла.
Другие стихийные вызовы не могут считаться исходящими от казахов, да и Казахстан в целом — тем местом, где они возникли. Возьмем, например, вызов, обусловленный разрывом экономических связей между бывшими союзными республиками . Он создал смертельную угрозу самому существованию тех отраслей промышленного производства в Казахстане, которые наиболее плотно входили в единый советский народнохозяйственный комплекс и развивались за счет перелива ресурсов по каналам централизованного планирования.

Этот вызов обращен ко всему населению Казахстана. В то же время, последствия разрыва все-таки оказались избирательными — и в региональном, и в этническом аспекте. Сильнее всего пострадало русскоязычное население "фронтира", занятое на предприятиях военно-промышленного комплекса. Так, если в целом по стране уровень безработицы, включая скрытую, в 1995г. составлял по оценкам экспертов 10%, то в Акмолинской, Западно-Казахстанской и Северо-Казахстанской областях только скрытая безработица достигала 16–18% от численности экономически активного населения*³³ . Это не означает, что по абсолютным показателям материальное положение детей империи стало наихудшим в Казахстане. Пусть жизненный уровень значительной части русскоязычных севера и востока опустился ниже черты бедности, концентрация бедности, безусловно, выше в южных областях Казахстана с их преимущественно сельским казахским населением*³⁴ . Необходимо, однако, помнить о том, что структура потребления у русскоязычных и сельских казахов всегда была различной и что линия относительной бедности у первых была заметно выше, чем у вторых. То, что тяжело, но еще терпимо для жителя аула, представляется катастрофой жителю города. Кроме того, даже при абсолютном обнищании казахи могут рассчитывать на какую-то поддержку со стороны родственников и начальников-патронов. Аналогичная система связей в среде русскоязычного населения развита значительно слабее. Оно ориентировалось на современные формы социального страхования, созданные советским государством, и с их развалом стало остро ощущать свою незащищенность. А самое главное, сельские казахи страдают от кризиса индустриальных отраслей экономики в первую очередь как потребители, тогда как для детей империи этот кризис значит много больше— ставит под сомнение их трудовой опыт, профессиональный и жизненный выбор, социальную идентичность.

Возвращаясь к вызовам, стихийно создаваемым титульным населением, сильнейшим по воздействию следует признать вызов миграции казахов в полосу пограничья . Он подобен вызову со стороны политики государства по административному переустройству Казахстана: в обоих случаях перед русскоязычными возникает угроза растворения в казахском большинстве. Но перекройка карты сама по себе не меняет этническую структуру фронтира: она лишь "эродирует" его южный край, лишает представление о нем былой определенности, а значит и легитимности. Иное дело — миграция. Тут разбавление русскоязычного большинства и фрагментация его ареала осуществляются на деле и естественным образом, так что "фронтир" может утратить этнодемографические основания считаться продолжением российского материка.

Казахская миграция, бросающая вызов фронтиру, подразделяется на межобластную и внутриобластную. Внутри той и другой могут быть выделены сельско-сельская миграция, сельско-городская и миграция из менее крупных поселений городского типа в более крупные. К сожалению, у меня не было статистических данных по каждому из этих потоков на уровне областей. Тем не менее, уверенно можно утверждать, что в тех областях фронтира, где, несмотря на большое (на 19–22%) сокращение численности всего населения, удельный вес городского населения вырос за межпереписной период, это стало возможным за счет межобластной миграции казахов. Таких областей четыре: Карагандинская, Кустанайская, Северо-Казахстанская и Восточно-Казахстанская*³⁵ . Значительный приток сельских мигрантов-казахов в русские села был в 80-егг. зафиксирован московскими этнографами в Бухтарминском, Катон-Карагайском и Маракольском районах Восточно-Казахстанской области*³⁶ . Он повлек за собой отток старожильческого русского населения и еще большую, чем прежде поляризацию этнического расселения в области (юг — казахский, север— "европейский"). Затем усилился приток казахов в Усть-Каменогорск (но не другие северные города области): с 1989 по 1999г. численность казахов, проживающих в областном центре, увеличилась с 36,6 до 60,7 тыс. чел. или на 66%*³⁷ , что никак не могло произойти за счет одного лишь естественного прироста.

Каковы бы ни были количественные параметры казахской миграции, она, несомненно, осознается (и, видимо, преувеличивается) русскоязычными. Наплыв "чужих", зачастую слабо русифицированных казахов, меняет саму среду обитания, а в известной мере — и социальный климат в данной местности. Наиболее же резкую реакцию вызывает миграция в города из аулов: с ней многие горожане связывают рост преступности.

По результатам трех опросов в пяти городах Казахстана — Алматы, Шимкенте, Уральске, Петропавловске и Усть-Каменогорске — проведенных фондом "АРКОР" осенью 1995г. (выборка — 1029 человек), зимой 1995/96г. (1051чел.) и весной 1996г. (выборка— 1012чел.), была получена оценка респондентами миграционного наплыва сельских казахов в города. В целом по обследованным городам сочли это явление отрицательно влияющим на межэтнические отношения: при первом опросе 15,8% казахов, 56,0% русских и 48,8% респондентов других национальностей; при втором — соответственно 19,9, 48,5 и 45,8%, при третьем — 18,1, 39,8 и 31,5%. При публикации результатов первого опроса распределение ответов по национальности респондентов было приведено только на уровне Казахстана, в публикациях следующих опросов — и на уровне отдельных городов опроса. Следовательно, только для зимнего и весеннего опросов можно вычислить средневзвешенные значения доли населения, отрицательно оценивающего миграцию сельских казахов, по трем городам пограничья — Уральску, Петропавловску и Усть-Каменогорску. Зимой в них такую оценку дали 15,5% казахов, 52,9% русских и 47,6% других респондентов из этих городов; весной — 18,5, 44,7 и 32,1%*³⁸ . Как видим, опасения по поводу сельско-городской миграции казахов характерны для некоторой части русифицированных городских казахов, всего сильнее они у русских, а наиболее выражены у русских, проживающих на территории "фронтира".

4. Ответы русскоязычных

Прежде чем говорить о том, какая линия поведения или способы действия русскоязычных могут быть отождествлены с их массовыми ответами на сложившуюся ситуацию, необходимо выделить факторы, определяющие выработку этих линий и способов. Один такой фактор — сама ситуация , другой — представления о цели действия , третий — способность русскоязычных выступать в качестве активных действующих лиц.

Ситуация, в которой оказались русскоязычные, была описана выше как совокупность вызовов со стороны государства и титульного населения. Идеальная цель, к которой стремятся русскоязычные, существует как бы в двух вариантах. Для меньшинства — это представление о всеобъемлющей человеческой безопасности , понимаемой примерно так же, как она интерпретируется теоретическим сознанием*³⁹ , а именно: единство социальных условий, обеспечивающих достойное выживание, благосостояние, свобода и полнота идентичности. Большинство же готово удовлетвориться минимальной безопасностью ; она может быть представлена как гарантированная защищенность человека от безработицы и обнищания, физического насилия и политического произвола, от угроз его социальной и этнокультурной идентичности.

Что касается способности русскоязычных к активному действию, то тут стоит еще раз напомнить о том, что в массе своей они образуют особый социальный тип. Опыт жизни под патронатом империи и соответствующие традиции воспитания лишили их навыков самоответственности. Унифицированное и контролируемое государством социальное пространство "азиатского" советского города и целинных поселков не способствовало выработке навыков самоорганизации. Массовые репрессии и миграционные волны, неоднократно прокатывавшиеся по территории Казахстана, в значительной мере размыли даже островки старожильческого населения, которые могли бы стать очагами консолидации русскоязычных в сплоченную общность. А широко распространенное представление о своей "цивилизаторской миссии" на советском Востоке*⁴⁰ помешало образованию разветвленной сети горизонтальных социальных связей с титульным населением. В итоге, как только государство стало "чужим", русскоязычные превратились в клиентов без патрона, в меньшинство без союзников и в общность без солидарности. Пока их объединяет главным образом объективное сходство положения, и ищут они не столько групповой безопасности, сколько индивидуальной. Лучшим доказательством тому служит их поведение: как правило, они в нынешней ситуации поступают как люди, лишенные коллективной поддержки, рассчитывающие каждый только на себя и членов своей семьи.

Неудивительно, что единственный предполагающий активные действия ответ, который они избирают в массовом порядке — это смена места проживания, физический уход от тяготящей их ситуации. Иначе говоря — внешняя миграция . Она была значительной и в 70–80-егг.: по расчетам А.Н.Алексеенко, за 1970–1989гг. чистая суммарная убыль русских, украинцев и немцев превысила 940 тыс.чел.*⁴¹ После 1991г. миграционный отток усилился. За 1989–1997гг. только официально учтенные потери Казахстана в миграционном обмене с Россией по одним русским составили 900 тыс.чел., или 14% всех русских, проживавших в республике на момент последней Всесоюзной переписи*⁴² . За тот же период немецкое население уменьшилось почти в четыре раза— с 958 до 250 тыс., и львиная доля этого падения приходится на мигрантов, выбывших в Германию и в Россию*⁴³ . Естественным результатом столь значительной эмиграции стало полуторамиллионное сокращение численности всего населения Казахстана: с 16 464 тыс. чел. в 1989г. до 14 952 тыс. в 1999г.*⁴⁴

А.Н. Алексеенко считает, что "эмиграция наиболее сильно выражена в тех регионах, где велик удельный вес казахского этноса, преимущественно сельского, и менее явно — в регионах значительной концентрации европейских народов"*⁴⁵ . По его оценке темпы выбытия русскоязычных из Казахстана на юге страны по всем их этническим группам, кроме немцев, были в 6–22 раза выше, чем на севере. Даже немцы уезжали из южных областей в 2 раза чаще, чем из северных. Однако это правило действовало только в первые годы независимости. Довольно быстро миграционный потенциал русскоязычных в областях их дисперсного и кластерного расселения был исчерпан, и на первый план вышла эмиграция из пограничных областей. Так, уже в 1995г. при общей миграционной убыли населения Казахстана в 19 человек на 1000, максимальная убыль была отмечена в северных областях: в Павлодарской — 28чел. на 1000, Акмолинской — 31 и Северо-Казахстанской — 33 на 1000чел. населения*⁴⁶ . "Фронтир" дрогнул, утратил уверенность в себе, в том, что его "русскость" не сотрется под катком казахизации и казахской миграции. В результате то, что ранее придавало уверенность русскоязычным и потому сдерживало отток — близость к России, наличие связей с жителями соседних российских областей—– стало его стимулировать.

Другой массовый ответ заключается в поистине трагическом социально-психологическом самоотчуждении сразу и от новой власти, и от титульного большинства. Тут мы сталкиваемся со множеством частных тактик, нередко воплощающихся в достаточно активные действия на индивидуальном уровне. Но как стратегия массового поведения этот ответ все-таки равнозначен попытке пассивно приспособиться к ситуации, а не изменить ее.

Что дело обстоит именно так, подтверждает низкий уровень политической активности русскоязычных. Конечно, этноцентристское государство постаралась подавить эту активность в зародыше. Тем не менее, нельзя не учитывать и того обстоятельства, что в Казахстане установился режим "мягкого" авторитаризма, эффективность его аппарата насилия относительно невысока и сохраняются— пусть постепенно все более урезаемые — легальная оппозиция и полусвободная пресса. По сравнению с соседним Узбекистаном Казахстан вообще выглядит "оазисом демократии". Однако все эти относительные преимущества не были использованы русскоязычными. Ни одно движение, ни одна их организация не смогли достичь положения общенациональной и устойчиво влиятельной политической силой. А те из них, что на короткое время приближались к этому идеалу, как, например, "Лад" в 1993–1994 гг, оставались движениями и организациями, замкнутыми в этнические рамки*⁴⁷ . Только выступления рабочих, возглавлявшиеся Конфедерацией свободных профсоюзов Казахстана, да акции протеста пенсионеров дали образцы совместной борьбы русскоязычных и титульного населения. Но первые происходили в основном за пределами фронтира*⁴⁸ , вторые же так и остались спорадическими вспышками, примерами межэтнической солидарности ad hoc. Опять-таки и в этом случае режим сделал все, что мог, дабы разъединить титульное большинство и русскоязычное меньшинство. Однако преуспел он во многом потому, что "цивилизаторы" так и не смогли преодолеть обиду на "неблагодарных цивилизуемых"*⁴⁹ .

Каковы альтернативы миграции и социально-психологическому самоотчуждению русскоязычных казахстанского "фронтира"? Сама собой напрашивается альтернатива политического самоотчуждения в двух ее вариантах — ирредентистского движения и борьбы за превращение Казахстана в федеративное государство. В последнем случае подразумевается, что северные и восточные области получат особый статус национально-территориальной автономии, либо при одинаковом статусе с казахскими областями будет обеспечена национально-культурная автономия русскоязычных через механизмы политического представительства и законотворчества на региональном уровне. Приходится, однако, констатировать, что в любом ее варианте эта альтернатива является скорее гипотетической, чем реальной. До сих пор требования о федерализации Казахстана настойчиво раздавались только в одной области — Восточно-Казахстанской*⁵⁰ . Между тем, для их удовлетворения необходимо мощное организованное давление на власть всего русскоязычного населения и, как минимум, части казахов. То есть опять встает трудноразрешимая проблема массовой политической мобилизации меньшинства и его союза с большинством. Впрочем, если даже такой союз будет заключен, правящая элита окажет отчаянное сопротивление любым попыткам подорвать ее монопольный контроль над всей территорией Казахстана. И очень велика вероятность, что она опять выйдет победителем. Поэтому в действительности альтернатива политического самоотчуждения может реализоваться лишь при двух непременных условиях — полного краха экономики страны, который повлечет за собой и острый политический кризис авторитарного режима Назарбаева, и прихода к власти в России русских националистических лидеров с последующим активным вмешательством Москвы в дела Казахстана. Но вряд ли можно предполагать, что оба условия станут реальностью в одно и то же время.

Еще одна гипотетическая альтернатива — гражданская инкорпорация русскоязычных в единое казахстанское общество. Она представляется маловероятной потому, что непременным условием ее успеха оказывается опять-таки прочно обеспеченная национально-культурная автономия меньшинств, равно как и господство права над силой и установление верховенства прав человека над этническими притязаниями. Она требует также, чтобы русскоязычные полностью преодолели свой застарелый комплекс культурного превосходства над казахами, а казахи забыли о своих исторических обидах. С трудом верится, что все это может произойти до того, как внешняя миграция унесет большинство русскоязычных.

Реальная альтернатива — другая. Она заключается в распаде массива "европейского" населения на три части. Самую крупная из них по-прежнему будет связывать свою судьбу не с Казахстаном, а с Россией и рано или поздно покинет первую страну ради второй. Меньшая часть может пойти по пути диаспоризации, как будто уже опробованному русскими в Киргизии*⁵¹ . Следуя логике поведения, свойственной диаспоре, эти люди, скорее всего, выучат титульный язык, сумеют отвоевать для себя определенные ниши в экономике и создадут сеть неформальных институтов, обеспечивающих их социальную взаимоподдержку и культурное воспроизводство. В то же время они, как и всякая диаспора, установят прочные страхующие связи с исторической родиной и в случае неблагоприятных для них экономических и политических изменений в Казахстане с легкостью будут переходить в первую группу. В последнюю группу выделятся русскоязычные, которые по своим групповым и/или индивидуальным характеристикам окажутся неспособны ни к миграции, ни к диаспоризации. Одни из них (в первую очередь пенсионеры) будут просто доживать в Казахстане, другие (в первую очередь, члены смешанных и обнищавших русскоязычных семей), возможно, ассимилируются. Но в любом случае альтернатива распада будет означать, что казахстанский "фронтир" исчезнет — постепенно преобразуется в такое пространство, у которого единственным определяющим признаком станет его формальная государственная принадлежность.

1 См.: Миграция населения в постсоветских государствах. Аннотированная библиография российских изданий 1992–1997гг. Общ. ред. Г.Витковской. М., 1998.

2 См., напр.: Chinn J., Kaiser R. Russians as the New Minority. Ethnicity and Nationalism in the Soviet Successor States. Boulder (Col.), Westview Press, 1996; Kolstoe P. Russians in the Former Soviet Republics. Bloomington and Indianapolis, Indiana University Press, 1995; Nation-Building and Ethnic Integration in Post-Soviet Societies. An Investigation of Latvia and Kazakhstan. Ed. by P. Kolstoe. Boulder (Col.), Westview Press, 1999; Pilkington H. L.—N. Y. Routledge, 1998.

3 В этом смысле русскоязычные напоминают жителей объединяющейся Европы, обладающих чувством сопринадлежности к одному историческому и культурному сообществу. Ср.: Геллнер Э. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. М., 1995. С.131.

4 См. в этой связи: Дятлов В. Кавказцы в Иркутске: конфликтогенная диаспора // Нетерпимость в России: старые и новые фобии. Под ред. Г. Витковской и А. Малашенко. М., 1999. С.113–135.

5 Pilkington H. Op. cit. Ch. 8 and 9.

6Здесь и далее использованы издания: The Concise Oxford Dictionary of Current English. Eighth Edition. Oxford e.a., Oxford University Press, 1990. P. 128, 130, 473; Longman Dictionary of Contemporary English. Special Edition. Vol. I. L., Longman — М., Русский язык, 1992. P. 108, 111, 417; Hornby A. S. Oxford Student's Dictionary of Current English. Special Edition for the USSR. Oxford, Oxford University Press — М., Просвещение, 1983. P. 67, 68, 250–251.

7 См.: Barth F. Ethnic Groups and Boundaries. Boston, Little, Brown and Co., 1969. P. 10–19.

8 Giddens A. The Nation-State and Violence. Volume Two of A Contemporary Critique of Historical Materialism. Oxford, Polity Press, 1985. P. 119–120.

9 Op. cit. P. 120.

10 30,8% от общего прироста населения России в результате ее миграционного обмена со странами СНГ и Балтии. Подсчитано по: Население России 1996. Четвертый ежегодный демографический доклад. М., 1997. С.144; Социально-экономическое положение России в 1997г. М., Госкомстат Российской Федерации, 1998. С.295; Численность и миграция населения России в 1997г. М., Госкомстат Российской Федерации,1998. С.37.

11 Здесь и далее данные переписи приводятся по: Итоги Всесоюзной переписи населения 1989г. Национальный состав населения Казахской ССР, областей иг. Алма-Ата. Алма-Ата, Госкомстат Республики Казахстан, 1992. Табл. 3. Названия областей даются в русской орфографии.

12 Ерофеева И.В. Региональный аспект славянской миграции из Казахстана (на примере Северо-Казахстанской и Восточно-Казахстанской областей) // В движении добровольном и вынужденном. Постсоветские миграции в Евразии. Под ред. А.Р. Вяткина, Н.П. Космарской, С.А. Панарина. М., 1999. С.156–161; Предварительные итоги переписи населения 1999г. по областям, городам и районам Республики Казахстан. Алматы, Агентство Республики Казахстан по статистике, 1999. С.39.

13 Тот же Рудный Алтай. См.: Ерофеева И.В. Указ. соч. С.167–168.

14 Здесь и далее данные переписи приводятся по изданию: Предварительные итоги переписи населения 1999г. С.4, 6.

15 Подр. см.: Алексеенко Н.В. Население дореволюционного Казахстана. Алма-Ата, 1981; Алексеенко А. Этнодемографические процессы и эмиграция из суверенного Казахстана: причины и перспективы // Современные этнополитические процессы и миграционная ситуация в Центральной Азии. Под ред. Г. Витковской. М., 1998. С.96–112.

16 В 1989г. среди всего нетитульного населения Казахстана доля лиц, родившихся в республике, была 65.4%. См.: Kaiser R. The Geography of Nationalism in Russia and the USSR. Princeton, Princeton University Press, 1994. P. 186.

17 Об этом свидетельствуют данные социологических опросов в Казахстане. См.: ВитковскаяГ. Миграционное поведение нетитульного населения в странах Центральной Азии // Миграция русскоязычного населения из Центральой Азии: причины. следствия, перспективы. Под ред. Г.Витковской. М., 1996. С.110–117; Этнополитический мониторинг в Казахстане. Вып. 1. Осень 1995. Алматы, Международный фонд "АРКОР", 1996. С.108, 110.

18 Итоги Всесоюзной переписи населения 1989г. Т. III. Алма-Ата, Госкомстат Республики Казахстан, 1992. Табл. 55.

19 Национальный состав населения Казахской ССР. Табл. 3.

20 Конституция Республики Казахстан. Алматы, Казахстан, 1995. С.3.

21 Parekh B. Ethnocentricity of the Nationalist Discourse // Nations and Nationalism,1995. Vol. 1. № 16. P. 35.

22 См.: Итоги Всесоюзной переписи населения 1989г. Табл. 55.

23 В движении добровольном и вынужденном... С.163.

24 По данным Республиканского общеславянского движения "Лад".

25 Подсчитано по: Высшие учебные заведения в Республике Казахстан в 1995/1996 учебном году. Алматы, 1996. С.65.

26 В частности, по сообщению О.В.Сармановой, председателя Казахстанской ассоциации учителей русских школ, в 1997г. был резко сокращен набор в Карагандинский политехнический институт.

27 Текст Закона о языках см.: Казахстанская правда, 1997, 15 июля.

28 Масанов Н. Национально-государственное строительство в Казахстане: анализ и прогноз // Вестник Евразии. М., 1995. № 1. С. 124–127.

29 Предварительные итоги переписи населения 1999г. С.39.

30 См.: Перенос столицы Казахстана в зеркале прессы и комментариях аналитиков. М., 1998. С.14–22.

31 Масанов Н., Савин И. Казахстан: модель этнологического мониторинга. М., 1997. С.101.

32 См.: Масанов Н. Казахская политическая и интеллектуальная элита: клановая принадлежность и внутриэтническое соперничество // Вестник Евразии. М., 1996. № 1(2). С.46–61; Савин И. О категориях группового сознания у казахов-кочевников // Вестник Евразии. М., 1999. № 1–2 (6–7). С.77–91.

33СадовскаяЕ.Ю. Эмиграция русскоязычного населения из Казахстана и проблема раннего предупреждения конфликтов // Социальные конфликты: экспертиза, прогнозирование, технологии разрешения. Вып. 13. Региональная конфликтология: Казахстан. Гл. ред. Е.И.Степанов. М. — Алма-Ата, 1997. С.188–189.

34 См.: Казахстан: отчет по человеческому развитию. Алматы, 1996. С.58–61.

35 Предварительные итоги переписи населения 1999г. С.4, 6.

36 КалиновскаяК.П. Межэтническая ситуация в Восточном Казахстане (по полевым материалам 1986–1989гг. // Этнические конфликты в СССР. Отв. ред. А.Г.Осипов. М., 1991. С.15–26.

37 Подсчитано по: Предварительные итоги переписи населения 1999г. С.39.

38 Подсчитано по: Этнополитический мониторинг в Казахстане. Вып. 1. С.17; Вып. 2. Зима 1995–1996. Алматы, 1996. С.19, 67, 83, 99, 133; Вып. 3. Весна 1996. Алматы, 1996. С.12, 42, 57, 75, 106.

39 См.: Chen L.C. Human Security: Concepts and Approaches // Common Security in Asia: New Concepts of Human Secirity. Ed. by T. Matsumae, L.C. Chen. Tokyo, Tokai University Press, 1995. P. 137–146.

40 Ср.: Панарин С.Восток глазами русских // Родина. М., 1993. № 4. С.13–18; Вишневский А. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР. М., 1998. С.275–278.

41 Алексеенко А. Этнодемографические процессы и эмиграция... С.102.

42 Подсчитано по: Национальный состав населения Казахской ССР. С.5; Население России 1996. С.146; Численность и миграция населения Российской Федерации в 1997г. С.82; Chinn J. Kaiser R. Ethnicity and Nationalism... P.187–192.

43 Садовская Е. Некоторые политические аспекты эмиграции русскоязычного населения из Казахстана // Современные этнополитические процессы и миграционная ситуация в Центральной Азии. С.84.

44 Национальный состав населения Казахской ССР. С.5; Деловая неделя, 1999, 21 мая.

45 Алексеенко А. Этнодемографические процессы и эмиграция... С.109.

46 Докучаева А., Грозин А., Затулин К. Республика Казахстан и интересы России // НГ — сценарии. Приложение к "Независимой газете", 1997, 10 июля.

47 См.: КуртовА.А. Партии Казахстана и особенности развития политического процесса в республике // Казахстан: реалии и перспективы независимого развития. Под ред. Е.М.Кожокина. М., 1995. С.169–234.

48 Особенно боевые — в шахтерских городах Южного Казахстана. См.: Кентау: досье документов и материалов // Вестник Евразии. М., 1998. № 1–2 (4–5). С.236–265.

49 ЕрофееваИ.В. Указ. соч. С.175–177.

50 Там же. С.171.

51 См.: Космарская Н. "Я никуда не хочу уезжать". Жизнь в постсоветской Киргизии глазами русских // Вестник Евразии. М., 1998. № 1–2 (4–6). С.55–75.

Источник: журнал "Диаспоры", №2-3, 1999 г.