Как я вышел из поезда, так мне сразу и не понравилось. Ехать я не хотел. Перед отъездом у меня месяц болел живот и тряслись руки. Мы приехали втроем. Я и двое друзей. Один из них имел уже датский вид на жительство, так как заморочил голову одной копенгагенской девушке, а другой был из тех, кто всегда стремился на Запад. Так что он был вполне готов к подобной смене обстановки. Но не я. Я так сразу и сказал: "Какой ужас!" Это был мой первый опыт выезда за границу СССР. В отличие от старшего поколения я не ждал от Запада ничего хорошего. И оказался прав. Все было чужим. Ничто не вызывало никаких ассоциаций. Новые странные запахи. Непонятные лупоглазые люди. Ощущение было даже хуже ожидаемого.
13 июня 1990 года был тихий солнечный день. Мы прошли от вокзала по пешеходной улице до какой-то площади, сели на каменную скамью, и я стал пришивать к рубашке отрывающуюся пуговицу. У какого-то бородатого датского алкоголика это занятие вызвало прилив восторга. Он закивал и отхлебнул из пивной бутылки за мое здоровье. "Ну, я и попал", — подумал я. С этого момента часть моей души как будто заснула. И началась совершенно новая жизнь, основными переживаниями которой стали одиночество, нездоровые страсти и отвращение к этим страстям. Многие люди вырастают и продолжают чувствовать, что мир предсказуем, дружественен, познаваем, что все можно перетерпеть, что с ними ничего страшного не случится. Мое бегство в Данию привело меня к противоположному ощущению. Мир оказался непредсказуемым, холодным, недружелюбным. Оказалось, что в этом мире многих вещей просто перетерпеть невозможно и здесь никогда нельзя полагаться на свои силы.
13 июня 1990 года мне было 19 лет.
Проклятые лагеря
Лагеря для политических и гуманитарных беженцев — это самый яркий и, как оказалось, самый полезный мой датский опыт. В день приезда, вечером, получив консультацию у одного из ранее уехавших московских знакомых, мы (я и мой друг П.) позвонили в ворота центрального лагеря Красного Креста "Сандхольм" и с трудом произнесли по-английски: "Ви ар лукинг фор политикал асайлем".
Оказавшись с людьми из самых разных стран и социальных слоев, приходится становиться терпимым и созерцательным. И тогда наблюдение за жизнью и природой (большинство лагерей было в сельской местности) оказывается настоящим удовольствием (особенно, если это единственное удовольствие кроме книг и телевизора). Я прожил в лагерях полтора года. Считаю этот период совершенно удивительным и отдельным от всей моей остальной жизни. До этого я никогда не ссорился с румынами из-за продолжительности мытья в ванной и после этого мне никогда не приходилось одновременно жить под одной крышей с мурманским вором, бывшим известным московским журналистом, македонским скульптором, иранским деревенским парнем, палестинцами-террористами, украинскими националистами, арабом-торговцем наркотиками, занудными и заносчивыми болгарами, интеллектуалом-венгром, коллекционировавшим свои срезанные ногти, и многими другими замечательными людьми.
Было, как я понял потом, интересно. В лагерях я узнал по-настоящему, что такое природа. Я не смог влиться ни в одну из беженских компаний. И как настоящий ренегат перестал пить, отказывался от бесконечного гашиша и не смотрел телевизор. Да, еще я не играл в карты. В холостяцком лагере "Свенструп" игра обычно продолжалась до восьми утра. В лагерях были только две проблемы — невозможность уединиться и постоянное, повальное воровство. Не в том смысле, что все воровали друг у друга, а в том смысле, что все воровали в беззащитных датских магазинах. Беженская наглость не знала пределов. На удивление сердобольным сотрудникам Красного Креста все беженцы ходили в модном тогда шелке и тонкой выделки коже. К сожалению, легкость подобного способа приобретения благ увлекла и меня. Я стал хорошо выглядеть, но на душе было как-то тоскливо.
Оказывается, и через совершение зла можно узнать, насколько оно неприятно. Интуитивным путем я пришел к отказу от этого вида деятельности. Но вернемся к природе. Я гулял и гулял. И в конце концов полюбил это одиночество. Из-за отсутствия денег (Красный крест выдавал лишь 189 датских крон в неделю = 30 американских долларов), которых хватало лишь на сигареты, я стал очень много ездить автостопом. От "Свенструпа", например, до Копенгагена нужно было без перерыва ехать часа два. Очень часто машин в этой провинции просто не было. И часами приходилось идти пешком. Это было прекрасно. Октябрь. Туман.
Я сажусь отдохнуть на развилке ветвей небольшого дуба. Полная тишина. Слышно только, как капает роса и падают листья. Мир кажется бесконечным и абсолютно неизведанным. Впереди — долгая дорога к друзьям в Копенгаген. Время в пути не имеет значения. Можно ехать хоть весь день. Потом я иду в тумане по дороге и внезапно слышу журчание воды. Радуюсь. Постепенно слева от меня проявляется небольшой сельский дом с колоннами, перед которым бьёт фонтан в виде оленя. Людей нет. Через два-три километра я вижу оставленный хозяевами большой фермерский дом. Захожу. Стены скрипят. По подоконнику ползет жук. Я чувствую себя единственным человеком в мире. Через километр от этого дома на совершенно безжизненной сельской дороге из тумана выступает красный телефон-автомат. Я набираю московский номер. Восемь секунд можно говорить бесплатно.
Я говорю маме, что все в порядке, что еду к Семёновым в Копенгаген, что у нас туман. Потом меня подбирает какой-то банковский служащий. У него хорошая машина. Он с удивлением спрашивает, как я сюда попал. Я отвечаю по-английски, что и сам не знаю. По дороге угощаю его самокруткой, так как у господина кончились сигареты. Он кашляет. Для того, чтобы поддержать беседу, рассказываю ему о том, что у них тут в Южной Зеландии есть прекрасный остров, но называется он "Гавнё", и что по-нашему это означает shit. Он обижается. Мы молчим. Потом он вдруг говорит: "Я этим летом был у вас в Штатах, в Кентукки. А ты из какого штата?". Оказывается, он принимает меня за американца.
Вечером я приезжаю в Копен. Там происходит пьянка и курение наркотических веществ. Среди всего этого безобразия одиноко бренчит на гитаре сосед снизу — Марек. У него трое детей и жена Марыля. Он часто приходит к Семеновым, потому что считает, что все русские — интеллигентные люди. Сегодня он узнал, что будет много гостей и принес с собой гитару. Больше всего на свете он почему-то любит песни Окуджавы и поет их по-польски. Но представителям четвертой волны русской эмиграции плевать на Окуджаву, а представители третьей волны быстро напиваются, начинают приставать к датским либералкам в мини, и им уже не до песен. Марек поет сам себе среди густого дыма, матерщины по поводу чьих-то пьяных подвигов и ласковых русских слов. Некоторые европейские нации склонны сильно переоценивать русскую интеллигенцию. Но Марек упрямо поет, причем уже по-русски: "Пулями пробито днище котелка, маркетанка юная у-би-и-та..."
Мечты
Эмигранты третьей волны убегали от Советской власти. Те, кто покинул страну незадолго до распада СССР и в первые годы после этого, уезжал за лучшей жизнью. Они уже не бежали от злой власти и не были выдворены насильственным путем. Типовые причины отъезда можно выразить несколькими фразами: "ненавижу толкаться в очередях", "ненавижу эти рожи в метро/автобусе", "мой ребенок должен вырасти в нормальной, сытой стране", "здесь меня не будут унижать, как еврея", "я скоплю денег и уеду в Индию", "попробую зацепиться в Европе, а если не выйдет, то уеду в ЮАР и буду работать на крокодиловой ферме", "пойду служить во французский иностранный легион; через пять лет французский паспорт мне обеспечен" и т.п.
Кстати, видел я одного поляка из Иностранного легиона. Он служил в Африке. Несмотря на свое богатырское польское сложение этот человек не смог привыкнуть к холоднокровной стрельбе по неграм. Однажды его поставили охранять посаженных в яму пленных. Было очень жарко. Пленные плакали и просили их отпустить. В конце концов они стали вылезать наружу. Польский легионер не нашел в себе сил стрелять в безоружных, избитых и истощенных людей. Поразмыслив над своими перспективами, вообразив, что с ним сделает военно-полевой суд, поляк дал деру, перешел пустыню, добрался до Марокко, оттуда переплыл в Испанию. Узнав, что дезертиров наверняка не выдают только в Скандинавии, он добрался до Дании. Этот поляк был моим соседом в одном из лагерей. У него был хороший, какой-то тихий характер. Но по ночам он кричал, а, напившись, впадал в истерику. Один раз он пил с поляками в соседней компании. Я занимался своими делами и вполуха слушал пьяные польские разговоры. Потом кто-то вдруг зарыдал. А потом раздался ужасный грохот, и я увидел огромный кулак бывшего легионера, который, как в "Терминаторе" проломил фанерную перегородку и одиноко повис в стене моей комнаты.
Искателей лучшей жизни я бы разделил на два типа: мечтатели (те, кто просто хотел чего-то прекрасного, заграничного) и реалисты (к ним можно отнести тех, кто уезжал для работы). Мечтателей было большинство. Устроиться хоть как-то смогла их меньшая часть. Даже теперь, через 10 лет большинство сидит на социальном пособии. Причем из моих знакомых и соседей двое окончательно сошли с ума. Речь идет о настоящем буйном помешательстве. Трое моих друзей заболели психически, но уже не так серьезно. Один из этих людей — я сам. Просто депрессия.
Самый выдающийся случай — некий молодой человек Алексей из Мурманска, который при помощи одиночества и психостимуляторов типа "speed" дозрел до того, что стал бегать в носках по улицам, грозился убить нашего приходского священника и утверждал, что настоящие люди — это только ирландцы. Вообще, история копенгагенской молодой русской диаспоры — это история болезни. И еще — всякая сексопатология. В Москве я никогда не встречал лесбиянок. В Дании с русскими лесбиянками — все отлично.
Летом 1990 года в Дании в лагерях красного креста проживало всего 40 человек русских "беженцев". Мечтали из них 95%. В сущности, для эмигрировавших в Скандинавию мечтателей, убедившихся на опыте в несбыточности их ожиданий, открывалось три пути: мистика, разврат и наркотики (вариант — алкоголь), или все вместе. Я видел, как, взбесившись от жизни в беженских лагерях, жуликоватые польские шоферы начинали взапой читать Кастанеду. А московские снобы-интеллектуалы гнали самогон. Одна московская семья распалась из-за того, что жена влюбилась в литовского красавца-гомосексуалиста. Призналась. Он ее не отверг. Женщина оставила мужа и пятилетнюю дочь. Чувствительный любовник литовца перерезал себе вены и упал с лестницы. Влюбленные поженились. Теперь у них все хорошо. Недавно я узнал, что муж все еще по старой привычке играет с "Барби", переодевает их в разные красивые одежды и расчесывает им волосы.
Эмиграция третьей волны
Дания очень маленькая страна. В 1990 году там жило 5 300 000 человек. 10% — безработные. Практически все мы относились к этим10%. Эмигранты третьей волны тоже. В Дании их так мало, что можно пересчитать по пальцам. Леня Растогуев. Он певец. От бедности и тяги к алкоголю моржовым тембром поет на "пешеходке" русские романсы. Мой друг — Лиля. Она бывшая актриса. И она, в отличие от остальных, работает, преподает в театральном институте. Алексей Хазаров. Писатель и, к сожалению, пьяница. Страдает многодневными запоями. В китайском кафе рядом с русской церковью он вместе с небольшой компанией нахлебников пропивает свои гонорары со "Свободы" и "Би-Би-Си". Китайцы его уже боятся. Проблема в том, что через два-три часа от начала пира он начинает объяснять собравшимся, что вот эта немолодая кривая китаянка — его бывшая любовница, а потом, каждый раз, когда она подходит к столу, он по-хозяйски хватает ее за руку. Китаянка его очень боится, но ее не менее кривой отец заставляет обслуживать пьяных русских посетителей. Помимо своих любовных похождений Алеша посвящает друзей в тайны своего генеалогического древа. Все начинается с Рюриковичей. По мере нарастания опьянения он переходит к более древним династиям. Один раз я даже слышал, что он происходит от какого-то древнего халдейского рода.
Русских в Копене мало. Русских журналов, газет и радио не имеется. Центр жизни — русский клуб при посольстве (бывшее бюро "Спутника") и православная церковь св. праведного Александра Невского. Некоторые приходят в церковь совсем не потому, что они христиане. Например, если в Копен прибывает русский корабль, то рядом с церковью обычно можно купить дешевую водку. Один раз ей почему-то торговали несколько грузин. А в другой раз я купил одну бутылку у полной женщины в шубе. Она оглядывалась по сторонам, опасаясь полиции. Я протянул 50 крон. Женщина извлекла из грудных глубин поллитру. В Копенгагене теплая зима. Все время + 5–7. Женщина сильно взмокла в своей шубе. Этикетка на бутылке размокла от пота и съехала набок. Придя домой, я поставил ее сушиться.
Лучшее
Самое главное, что произошло со мной в Дании — это мое обращение в христианство. Распущенность нравов и мистическая самодеятельность столкнули меня с непреложным, эмпирически подтверждаемым фактом существования невидимого, но воплощенного зла. Обращение ко Христу стало для меня и для некоторых других молодых русских единственным способом избежать того удушливого мрака, который накопился в душе. Все, что казалось в православии древним и диким, стало единственной радостью и настоящей реальностью нашей жизни.
Наверное, где-то не менее 10% русских обратились в Дании к Богу. Все это были люди самых разных культурных ценностей и социальных слоев. Но именно среди этих верных Богу людей, пришедших к вере от ужасного разврата и пустоты, я нашел тех, кого не перестаю любить и по сей день. Например, все знают в Копенгагене бородатого Глеба Жарикова. Все знают, но мало кто его любит. Я его люблю. Он, конечно, настоящий зануда. Глеб из семьи коррумпированной советской номенклатуры и был до отъезда секретарем комсомольской организации завода "Электрон" во Львове. Он одевался в белые костюмы. И по его словам, в его доме "все ручки были медными". Ему надоела такая жизнь. Он убежал на машине в Данию, женился на какой-то польке из провинциального городка в Ютландии, потом оставил польку и стал православным. Теперь он печет просфоры и подметает улицу перед церковью. Подметает хорошо, а просфоры печет какие-то кривые. Однажды после эфиопской свадьбы, проходившей в нашем храме, он подметал разбросанный перед входом рис. Мимо проходила группа украинских туристов. Трое из них оказались бывшими друзьями Глеба. Они подбежали к нему и стали расспрашивать, как он здесь живет. Он рассказал, что живет на пособие в 500 долларов, и часто подметает улицу перед церковью. Друзья в кожаных пальто пришли в ужас и даже заплакали. Предлагали ему войти в их дело, выкупить дом и вернуться домой. Он пожал плечами и отказался. И друзья удалились понурив головы.
Домой
Я часто бывал в Москве. Собственно, путешествия — главная отрада в Скандинавии. Это вам скажет любой. Тяжелый морской климат, постоянный ветер гонят и датчан и иностранцев в другие страны. Первый раз я въехал в Россию нелегально. Собственно, я оказался, кажется, вторым человеком из Дании, который в 1992 году с "нансеновским" паспортом на свой страх и риск нелегально пересёк границу России. Летом 1992 года я взял эстонскую мультивизу и поехал в Таллинн. Через неделю каких-то утробно-вегетативных страхов я решился отправиться в Москву. У меня, естественно, не было русских документов. Я купил билет в СВ, который стоил один доллар, и стал ждать, когда меня арестуют. Точнее я лег спать. Но во сне я не видел снов, а второй раз в жизни горячо молился Богу, чтобы меня не тронули. Тогда в России еще не была отменена статья об измене родине посредством бегства. Однако русской границы просто не оказалось. И ранним солнечным летним утром я прибыл на Ленинградский вокзал. Меня встречал мой друг. Он не выспался. С ночи он чинил свой старый "Москвич", желая встретить меня, как полагается, чтобы я не испугался в метро. Мы приехали к нему домой, в квартиру на Ленинском проспекте. От пережитого мною шока я боялся выходить на улицу целых два дня.
Родителям я не звонил. Только сидел на диване, ел красную икру и строил планы, куда я прежде всего пойду. При упоминании Музея изобразительных искусств жена моего друга сказала с раздражением: "Ты бы еще на Красную площадь сходил!" Я вполне искренне ответил: "А это неплохая идея!" У родителей я появился на третий день. Был уже вечер. Дверь отрыл папа. Он был старый. Квартира была маленькой, а свет тусклым. Мама была в командировке. Бабушка заплакала. Потом она уснула. Мы сели за стол в другой комнате и молчали. На улице раздались автоматные очереди. Папа сказал: "Да, сынок, теперь у нас такое бывает". Через две недели я пошел в местное отделение милиции и заявил, что потерял паспорт. Пришлось заплатить штраф (около 20 центов), и через неделю я снова стал гражданином своей страны. К счастью, в отличие от Дании, в России не оказалось единой государственной компьютерной системы. И пограничники, которые меня выпускали из СССР, не могли сообщить свободной российской милиции, что когда-то я навсегда покинул пределы моей несчастной родины.
С тех пор мне часто приходилось бывать в России. Что тут сказать? Бедная моя ужасная родина! Все Твои люди теперь совершенно отчуждены друг от друга. Ты была ужасной, а стала еще хуже. И люди Твои безумны. Но везде одно и то же. В Европе преобладают наивные, холодные, развращенные и глупые. А в России все еще любят то, что достойно лишь ненависти. Плохие вещи и плохая еда здесь все еще стоят неоправданно дорого. Молодые здесь ничего ни о чем не знают.
Старые бредят о прошлой жизни. Короче говоря, везде хорошо, где меня нет. Некоторые печальные души считают, что в этом и заключается наша жизнь. Но, несмотря на сложившиеся условия, я не с этим не согласен.
VAERLOESE
(на самом деле дифтонги АЕ и ОЕ в составе этого слова пишутся как "лягушка" и буква О, перечеркнутая наискось)
я выхожу купаться в пасмурную погоду опускаю белые ноги в стальную воду
над моей головой — зелёные листья на фоне серого неба мне кажется, я никогда здесь не был
в тишине протекают дни, беззвучно проходят сутки иногда на озеро падают с плеском утки
и в лесу дребезжит по утрам королевская почта красный её драндулет трясётся на каждой кочке
слово длится внутри, как пасмурный день в середине лета задаёшь вопрос и даже не ждёшь ответа
только мокрые пальцы катают в кармане труху и нитки жизнь течёт по чужой земле с быстротой улитки
никакое из мест не будет, как это место я иду домой и сажусь у порога в сырое кресло
только тренье стволов, только ветер бросает на крышу сухие ветки только крики на том берегу, только треск половиц и шаги соседки
так любой, кто оставил родные места, иногда попадает в эти как бы входит в дом, где собрано всё, что на этом свете
в день, где тысяча лет ходьбы от порога до озера, так что и эти мысли, стары, как мир, ожидающий вечной жизни