Азиатский соблазн России

Русский поэт-символист Александр Блок написал стихотворение "Скифы" в 1918 г. Династия Романовых погибла менее чем за год до этого и бывшей империей уже правила большевистская партия Владимира Ленина. Незадолго до того как поэт начертал эти строки, советские представители подписали перемирие с Германией, которое вывело Россию из Первой мировой войны. 3 марта 1918 г., через месяц с небольшим, после того как Блок закончил свое знаменитое стихотворение, еще молодой ленинский режим заключил мир со своими центрально-европейскими противниками в Брест-Литовске. По Брест-Литовскому договору произошел обмен огромной полосы западной территории бывшей Российской империи на столь необходимый стране мир. Однако мирный договор навлек на Россию гнев ее прежних союзников — Англии и Франции.

"Скифы" были одновременно и призывом, и предостережением Европе. На протяжении всей своей поэмы Блок умоляет Запад признать большевистскую революцию: "Придите к нам! От ужасов войны придите в мирные объятия!" Если европейцы сохранят свою враждебность к Советской России, тем самым они заслужат вечную ненависть. "Нам нечего терять", напоминал Блок великим державам Запада. Он обещал им, что "Века, века — вас будет проклинать // Больное позднее потомство!" Россия впредь не стала бы защищать цивилизованный Запад от варварского Востока, обернувшись к нему "своею азиатской рожей".

Те скифы, которых упоминает Блок в своем печально знаменитом призыве, – агрессивные кочевые племена Средней Азии, которые населяли украинские степи около 25 веков назад. Русские традиционно вели свое происхождение от более миролюбивых и европеизированных славян. Напоминанием миру о том, что "Да, скифы – мы! Да, азиаты — мы!", стихотворение Александра Блока оказывалось дерзким ответом на германское представление о русских как варварских азиатах. Блок иронизировал над тем, что являлось существенным аспектом кайзеровской пропаганды во время войны. Подобно тому как Великобритания называла своих противников гуннами, тем самым демонстрируя, что тевтонец — восточный дикарь, опустошавший цивилизованный Запад, Германия рассыпала азиатские эпитеты в адрес врага на своем Восточном фронте.

Провозглашая азиатское происхождение своего народа, Александр Блок оказывался в явном меньшинстве среди соотечественников. Во время Первой мировой войны образованные русские относили себя к той стране света, к которой принадлежали и другие державы Антанты — Франция и Англия. Как и их союзники, большинство русских считали свою нацию твердо укорененной в европейской почве (1). Однако поэма Блока показывала, что есть россияне, которые не так уверены в своей лояльности европейскому континенту.

В годы упадка Российской империи появилась группа интеллектуалов, которые делали упор на большей родственности своей нации Востоку, чем Западу. Поэты, как, например, Владимир Соловьев, восклицали: "С Востока свет, с Востока силы". Другие активно ратовали за более тесные политические связи с великой восточной автократией – Китаем. Называемые "восточниками", или "азийцами", они полагали, что священной миссией царя является "воссоединение" России с Китаем, видели в нем некоего современного Чингисхана, с Санкт-Петербургом в роли нового Ксанаду (2).

В 1920-е и 1930-е годы группа эмигрантов в Праге выступила с утверждением, что Россия не является ни Европой, ни Азией, но чем-то совершенно особенным: Россия – мир в себе, шестой великий континент Евразия. Как они объясняли, народы Евразии являются потомками азиатских кочевников, в течение веков смешивавшимися с европейцами. Но хотя географический фактор, акцентированный постреволюционными евразийцами, несколько отличался от выделяемого дореволюционными "восточниками", и те, и другие разделяли стойкую неприязнь к Западу.

И "восточники" царской России, и эмигранты-евразийцы представляли собой небольшие группы. Тем не менее, сейчас, после падения Советского Союза, их идеи возрождают видные политические движения Российской Федерации. Испытывая тревогу по поводу установления наиболее могущественной державой Запада "нового мирового порядка", они находят утешение в подчеркивании отличия своей нации от Европы. Оппозиционные партии из т. н. красно-коричневого блока, включающие коммунистов старой формации, фашистов новой формации и экстремистски настроенных националистов, часто заявляют о расовом родстве с Востоком. Даже высшие представители Кремля периодически взывают к азиатской идентичности. Так, в декабре 1998 г. бывший премьер-министр Евгений Примаков предложил Китаю и Индии создать вместе с Россией антизападную азиатскую ось. Недавно министр иностранных дел Игорь Иванов напомнил своим согражданам о том, что Россия была, есть и будет азиатской державой.

Мы можем составить достаточно полное представление о евразийстве, "восточниках" и их постсоветских последователях, обратив внимание на фигурах трех представителей этих интеллектуальных течений: князя-китаефила, профессора истории Йельского университета и нынешнего лидера Коммунистической партии Российской Федерации. Их идеи ярко иллюстрируют живучесть азиатского соблазна в российской геополитической мысли вплоть до сегодняшнего дня.

Географическая идентичность России

Восприятие России как страны азиатской в кайзеровской Германии, не считая Европы в целом, едва ли можно назвать совершенно оригинальным. Уже в XIV в. воинственные тевтонские рыцари называли свои военные кампании против русских князей крестовыми походами. Триста лет спустя, в правление царя Ивана IV ("Грозного"), один немец предупреждал, что нация на Востоке представляет собой такую же угрозу, как языческий Китай или Оттоманская Турция: "(Царь) очень могуществен. Он находится в раздумии по поводу завоевания Германии, но уже узурпировал значительную часть Ливонии... Мы можем только молить Бога в его милосердии, чтобы мы... никогда не оказались под его игом, ибо его тирания такова, что мы предпочли бы умереть, чем быть завоеванными турками, татарами или московитами." (3)

Когда гитлеровский вермахт развернул свое наступление на Восток в 1941 г., нацистская пропаганда снова наградила советский народ эпитетом "азиатский" (4). Эта идея сохранилась и во время холодной войны, о чем свидетельствует апокрифическое высказывание, приписываемое покойному канцлеру Германии Конраду Аденауэру. Во время перелета из Бонна в Москву по случаю государственного визита, Аденауэр посмотрел из окна на Эльбу, являвшуюся границей между Западной Германией и оккупированной СССР Восточной, и проронил: "Вы заходите в китайский квартал", шутливо намекая на разделение Берлина.

Представление о русских как о восточном народе не являлось исключительно германским. Другие европейцы — вследствие расположения Московской Руси на отдаленном конце Европы, странных одеяний ее посланцев, неограниченной деспотической власти ее монарха над своими подданными — были склонны испытывать те же чувства при первом знакомстве с экзотическим царством на востоке. В период эпохи Возрождения было распространено мнение, что московиты в не меньшей степени принадлежат Востоку, чем Персия или Китай. В атласе 1570 г. фламандского картографа Абрахама Ортелиуса "Theatrum Orbis Terrarum" русский царь был изображен в монгольской юрте (3, с.317). Несколько лет спустя Жак Маржерет, французский офицер, в течение многих лет путешествовавший по России, сетовал на то, что многие европейцы не подозревают о распространении христианства в землях к востоку от Венгрии (3, с.310). В то же время в шекспировской Англии (по словам поэта елизаветинской эпохи Т. Лоджа) шаблонными персонажами на театральной сцене являлись "чужестранцы-московиты" и "скифские монстры".

Вплоть до сегодняшнего дня русская экзотичность, географическое расположение на востоке Европы и периодические срывы в репрессивное правление продолжают подкреплять западный взгляд на Россию как на страну, по сути своей, азиатскую. Этот взгляд высказывают мыслители разных политических направлений. Когда французский аристократ маркиз де Кюстин посетил Россию в 1839 г., многое напоминало ему Восток: начиная от глаз местных жителей, с "обманчивым и скрытным взором азиатов" и заканчивая государственным строем — "восточной деспотией" (5). По его мнению, Россия пребывает "на границе с Азией" (5, с.229). В то же самое время радикальный экономист XIX в. столетия К. Маркс считал империю русского царя "полуазиатской" и рассматривал ее в качестве образца "восточного деспотизма" (6). В XX в. выдающийся китаевед К. Витфогель объяснял советский политический режим его "восточными корнями" (6, с.627–643). И не далее как в 1992 г. популярный американский еженедельник "Тайм" в одной из своих статей высказывал тревогу по поводу того, что "Россия может пойти азиатским путем" (7).

Сами русские, с тех пор как их киевские предки обратились в христианство более десяти столетий тому назад, упорно отказывались быть Востоком. В постоянной борьбе с кочевыми племенами Азии, до, во время и после монгольского нашествия в начале XIII в., средневековые россияне ощущали себя искренними защитниками Креста. И это ощущение еще более усилилось в XVIII в., после того как Петр Великий и его наследники приложили старания, чтобы навязать западный образ жизни жителям своей империи. Образованные русские обычно соглашаются с утверждением советского лидера Михаила Горбачева о том, что "мы европейцы". И даже те, кто подчеркивал обособленность России от Запада, как славянофилы в середине XIX в., не считали себя частью Азии (8). Тем не менее, мы увидим, что Восток временами привлекал немногочисленное, но влиятельное меньшинство.

Князь Эспер Ухтомский

Как и в канун XXI в., в конце XIX отношения с Западом вызывали в России глубокую тревогу. На первый взгляд, особенно в больших городах, казалось, что империя неустанно европеизируется. Железные дороги, фабрики, телеграф, массовые газеты – все возвещало о наступлении нового века. Эта "вестернизация" тревожила не только потому, что угрожала старому порядку, но и потому, что она, казалось, лишь подчеркивала более низкое положение России относительно таких современных индустриально развитых конкурентов, как Великобритания и Германия. И если на Запад Россия взирала с позиции относительной слабости, то по отношению к Востоку она могла чувствовать себя более уверенно. Как заметил Ф. Достоевский в 1881 г.: "В Европе мы были приживальщики и рабы, а в Азию мы явимся господами" (9).

В самом деле, к 1890-м годам некоторые россияне перестали воспринимать эпитет "азиатский" как оскорбление. Многие поэты "конца века" в Санкт-Петербурге и Москве были заинтригованы Востоком. Как и их французские современники, русские декаденты и символисты Серебряного века соединяли в себе глубоко пессимистическое мировоззрение с увлечением экзотикой. И все же: в то время как Бодлер, Гюисманс и Жерар де Нерваль не обнаруживали в себе признаков азиатской крови, поэты Серебряного века — Владимир Соловьев, Андрей Белый и Александр Блок — сознавали свои восточные корни.

"Заигрывание" российских интеллектуалов с Востоком совпало с переориентацией имперских целей в восточном направлении. В начале 1890-х годов царь Александр III издал указ о строительстве железнодорожной магистрали через Сибирь, чтобы соединить Санкт-Петербург с отдаленными тихоокеанскими территориями. К концу десятилетия царские дипломаты заключили секретный договор о сотрудничестве с Китаем, в добавление к договору об аренде и значительным экономическим привилегиям в Манчжурии. На заре XX в. многим россиянам показалось, что судьба империи находится в Азии. Некоторые влиятельные политические писатели даже стали доказывать, что по своей природе Россия изначально восточная, а не западная страна.

Названные восточниками ,или азий­цами, сторонники этого идейного тече­ния составляли своеобразное ответвление славянофильства. Славянофилы — небольшой кружок русской интеллектуальной элиты середины XIX в. Находясь под влиянием немецкого романтизма, славянофилы чувствовали, что православная Россия фундаментально отличается от бесплодного материализма и рационализма латинского Запада. Как и славянофильство, азийство отражало исконную неуверенность России относительно ее места в мире. Но в то время как славянофильство искало ответ об историческом бытии России, обращаясь к славянам, азийцы простирали свои взгляды на Восток.

Одним из наиболее выдающихся защитников азийства был издатель и поэт князь Эспер Эсперович Ухтомский. Обладая хорошими связями при дворе и будучи страстно увлечен восточным искусством, Ухтомский получил должность наставника при будущем царе Николае II на период его путешествия по Азии в 1890 и 1891 гг. Дружба, явившаяся результатом тесного общения с наследником во время их совместного круиза на яхте "Память Азова", позволила Ухтомскому оказывать значительное влияние на Николая в первые годы его царствования (10).

Как и множество других журналистов, князь Ухтомский был плодовитым автором, и значительную часть своих работ он посвятил азиатскому вопросу. Наиболее важным его трудом стал толстый трехтомник о путешествии великого князя Николая Александровича "Путешествие на Восток Е. И. В. Государя Наследника Цесаревича 1890–91". Написанная в форме рассказа о путешествии, эта работа сделалась фактически манифестом азийских воззрений Ухтомского (11).

 Позиция, с которой Ухтомский описывал путешествие, была необычной, потому что в отличие от многих представителей своего поколения он не считал превосходство западной цивилизации истиной, не требующей доказательств (12). Его пространные отступления, посвященные истории Азии, описания памятников истории и культуры, показывали, что Восток является равным Западу по своей культуре. Ухтомский, не скрывая раздражения, высказывался о попытках западно-европейской колониальной администрации и миссионеров навязать свои представления обществам, имеющим самобытное прошлое. Он писал: "Азия не нуждается в искусственном насаждении чуждой иностранной культуры" (11, т.2, с.145).

Британцы в Индии являли собой яркий пример западного высокомерия. Осуждая их правление как "противоестественное" и "ненормальное", Ухтомский резко критиковал грубый эгоизм англосаксов и их желание повелевать более слабыми расами (11, т.2, с.286). Обобщая, он писал, что "западно-европейские государства не стоят по духу на почве Азии, а являются лишь случайными болезненными наростами на ее гигантском теле" (11, т.2, с.35).

Если англичане были абсолютно чужды Азии, то с соотечественниками князя дело обстояло ровно наоборот. Повествование Ухтомского о визитах цесаревича в Сиам, голландскую Восточную Индию и Китай имеет множество сходных с уже приведенными отступлений о родстве России и Азии: "Запад слабо присутствует в нашей интеллектуальной жизни. Бездны, таящиеся под внешним слоем, принадлежат атмосфере глубинных взглядов и веры Востока" (11, т.2, с.287). Как и их азиатские собратья, русские, в отличие от европейцев, больше полагаются на душу, чем на разум. Ухтомский подчеркивал, что это является одной из важнейших характеристик, связывающих его соотечественников с Востоком: "Мы склонны чувствовать свою духовную политическую обособленность от отягощенных слишком требовательной цивилизацией германо-романских земель. Для нас для Азии основу жизни составляет вера" (11, т.2, с.32).

Россию и Восток также объединяет антипатия к материализму. Временами обличения Ухтомским западного колониализма обретают современное звучание: так, он заявляет, что иноземцы притесняют Восток, видя в нем лишь источник обогащения и не чувствуя себя в нем дома. В противоположность этому, как будут доказывать и советские пропагандисты спустя полстолетия, российские цели на континенте полностью лишены меркантильных помыслов и мотивируются исключительно товарищескими чувствами. Согласно Ухтомскому, Россия является естественным союзником Азии, ее духовным братом и защитником в борьбе с эксплуатирующими ее державами Запада: "Россия не солидарна в своих интересах с этими странами, которые питаются ее кровью и потом" (11, т.2, с. 244).

Ухтомский также указывает на фундаментальное идеологическое родство России с Востоком. Князь не был демократом, в течение всей своей карьеры он стойко защищал монархическое правление (13). Одна из причин привлекательности Азии для него заключалась в форме правления, распространенной на большей части этого континента. Он полагал, что наряду с глубокой духовностью и отвращением к материализму, русских сближает с народами Востока еще и желание твердой власти. В общих самодержавных традициях России и Азии он усматривал основание искренней симпатии последней к России. "Восток верит не менее, чем мы <...> (в) наиболее драгоценную из наших национальных традиций — самодержавие. Без этого Азия не могла бы испытывать искреннюю симпатию к России и безболезненно идентифицироваться с ней" (11, т.2, с.446).

Аргументация Ухтомского имеет ярко выраженный славянофильский оттенок. В то время как Запад выражает собой зло республиканизма, атеизма и революции, Восток сохраняет идеалы прошлого. Более глубоко постигая Азию, Ухтомский пришел к выводу, что России стоит пересмотреть реформы Петра Великого и вернуться к своим истинным корням: "Там, за Алтаем и Памиром, та же неоглядная, неисследованная, никакими еще мыслителями не осознанная допетровская Русь с ее непочатой ширью предания и неиссякающей любовью к чудесному, с ее смиренной покорностью насылаемым за греховность стихийным и прочим бедствиям, с отпечатком, наконец, строгого величия на всем своем духовном облике" (11, т.2, с.2).

Наиболее опасным аспектом азийства был его призыв к экспансии в Восточную Азию. Действительно, идеология азийства должны была казаться весьма соблазнительной с точки зрения интересов России. Поощряемый такими людьми, как Ухтомский, Николай II инициировал развертывание авантюристического дальневосточного курса во внешней политике, кульминацией которого стала гибельная конфронтация с Японией в Манчжурии в 1904 и 1905 гг. В качестве компонента российской политики азийство ушло на дно вместе с Балтийским флотом в Цусимской битве. Тем не менее, некоторые из положений этой доктрины вышли на поверхность в советские годы в виде рассуждений о солидарности с угнетенными народами Азии и Африки, страдающими от беззаконий капитализма.

Георгий Вернадский

Хотя азийство и утратило свою привлекательность для политиков в Санкт-Петербурге после катастрофической войны с Японией, многие положения этой идеологии были возвращены к жизни в русской эмиграции, спустя немногим более десятилетия после революции 1917 г., евразийцами. Впрочем, у новой версии старой идеи имелось одно существенное отличие: в то время как азийцы фокусировали внимание на преимущественно восточной природе России, подчеркивая ее обособленность от Запада, евразийцы доказывали, что их нация представляет собой "мир в себе". По мнению евразийцев, Россия не является ни азиатской, ни европейской страной, объединяя в себе элементы культур, присущих обеим частям континента. Тем не менее, очевидно, что многие аспекты евразийской культуры, такие как неприятие материализма, склонность к автократическому правлению в политике, спиритуализм, – в большей степени контрастировали с Западом, чем с Востоком. Таким образом, евразийцы в весьма значительной мере разделяли азиийскую европофобию (14).

Одним из наиболее известных представителей евразийства был преподаватель истории Йельского университета Георгий Вернадский. Эмигрант, поселившийся в 1927 г. в Коннектикуте после периода проживания в Праге, Вернадский оказался в более поздние годы последней в Новом Свете "живой связью <...> с историографической традицией Российской империи" (15). Однако его трактовка исторического прошлого России радикально отличалась от той, что разделялась его учителями.

Дореволюционные историки не были склонны подробно останавливаться на связях России с Востоком. За небольшим исключением — в начале 1800-х Н. Карамзин в одной из своих работ написал о том, что Россия обязана своим величием ханам. Карамзин имел в виду, что автократическая регламентация общества, сильное централизованное правление, позволившее России добиться превосходства, были напрямую заимствованы из политической традиции монголов. Тем не менее, большинству историков XIX в. было явно не по себе от мысли, что нечто хорошее могло прийти из периода "монгольского ига", как пренебрежительно называли время господства в России татар, длившееся с 1240 г. до XV в. Представления о влиянии завоевателей, пришедших из Центральной Азии, оставались маргинальными по отношению к общей историографической тенденции в Москве и Санкт-Петербурге.

В 1920-е годы небольшая группа эмигрантов-интеллектуалов, обосновавшаяся в Праге, стала уделять монголам более пристальное внимание. Назвав себя "евразийцами", они начали писать книги и статьи, такие, как "Наследие Чингисхана", "О туранском элементе в русской культуре" и "К познанию русской степи" и др. Евразийское движение возникло в 1921 г. после выхода в свет сборника статей "Исход к Востоку". Среди его создателей были географ П.Н. Савицкий, музыкальный критик П.П. Сувчинский и богослов Г.В. Флоровский. Ведущей фигурой движения стал отпрыск одной из знатнейших русских фамилий, в будущем известный филолог, князь Н.С. Трубецкой. Через год после того как эта четверка объявила об "исходе к Востоку", к ним присоединился многообещающий молодой историк, только что получивший работу в чешской столице, Г.В. Вернадский.

Вернадский имел право похвалиться своим происхождением из академической среды. Его отец, В.И. Вернадский, был известнейшим русским профессором минералогии, имя его все еще запечатлено в названии центрального проспекта и станции метро в районе Москвы, где расположено множество академических институтов и учебных заведений. Вернадский-сын получил историческое образование на двух ведущих исторических факультетах России — в Московском и Санкт-Петербургском университетах, а также в Берлине и Фрайбурге. Среди учителей Георгия Вернадского были великий В.О. Ключевский, С.Ф. Платонов, А. Е. Пресняков.

Как либерал, тяготеющий к партии кадетов, Вернадский не был в восторге от большевиков. Он покинул Петроград в 1917 г. и долго скитался по стране, работая в университетах Сибири и Крыма, прежде чем в 1921 г. покинуть Россию в поисках лучшей жизни, когда красные смели в Черное море остатки белой армии барона Врангеля. Сначала Вернадский обосновался в Праге. Через 5 лет жизни и работы в чешской столице, в 1927 г. он оставил Европу и переехал в Америку, чтобы занять только что учрежденный в Йельском университете пост профессора русской истории. Хотя он занимал эту должность 29 лет, до кончины в 1973 г. в возрасте 85 лет, один из коллег назвал его "патриархом" своей научной области в Соединенных Штатах.

Вернадский написал свои наиболее спорные евразийские работы — "Начертание русской истории" и " Очерки по истории русского государства 18–19 века" — в начале своей творческой деятельности (16, 17). Если для французского историка Фернана Броделя мир вращался вокруг Средиземноморья, то Георгий Вернадский сосредоточил свое внимание на плоских равнинах, раскинувшихся великой евразийской степью от Монголии до Украины. Согласно его описанию, степь благодаря своей равнинной топографии стала местом встречи европейских и азиатских народов. Кочевники, которые периодически накатывали на запад из глубин Центральной Азии, такие как скифы, гунны или монголы, смешивались с более оседлыми восточными славянами. В последующих работах он писал: "Каждое такое вторжение приносило новые образцы культуры, и каждое, отступив по прошествии лет или веков, оставляло неизгладимый отпечаток на землях, которые стали Россией" (18).

Эти азиатские и европейские кровные связи, слившись, помогли сформировать новую нацию, впитавшую в себя лучшие черты и тех, и других — русскую (16, с.11). Вернадский соглашался с князем Трубецким и евразийцами в том, что Россия – отдельная цивилизация, не являющаяся ни европейской, ни азиатской, а евразийской: "Под названием Евразии, — писал он, — имеется в виду не совокупность Европы и Азии, но именно Срединный Материк как особый географический и исторический мир. Этот мир должен быть отделяем как от Европы, так и от Азии" (16, с.7).

Так же как и в работах его коллег-евразийцев, в книгах Вернадского подчеркивается значимость географии. "Географические данные предоставили основу для политического объединения Евразии и во многом определили ее внешнюю политику" (17, с.20). Географический детерминизм евразийцев имел много общего с воззрениями геополитиков начала XX в., таких, как Х. Маккиндер и К. Хаусхофер. Однако иная географическая концепция — о том, что в России проходит граница между Европой и Азией, — Вернадскому была совершенно чужда. Вторя князю Ухтомскому, он доказывал, что не существует "естественной границы" между "европейской" и "азиатской" Россией, ибо реально есть лишь одна "евразийская" Россия. Вернадский полагал, что идея "европейской России" — искусственное создание географов XVIII–XIX вв. Что касается Уральских гор, которые считаются границей между этими двумя частями континента, то, как замечает Вернадский, Урал "благодаря своим топографическим и геологическим особенностям, не только не разделяет, а наоборот, теснейшим образом связывает Доуральскую и Зауральскую Россию" (16, с.6).

Кроме того, русская экспансия на Восток становилась законной и даже положительно прогрессивной: "Это не "империализм" и не следствие мелкого политического честолюбия отдельных русских государственных деятелей. Это — неустранимая внутренняя логика "месторазвития"" (16, с.12). Так, Вернадский полагал, что "русская история есть история русского народа в рамках Евразии, которые постепенно русским народом осваиваются" (17, с.6). Подобно Ухтомскому, Вернадский неявным образом противопоставлял присущую России континентальную экспансию колониальным захватам европейских морских империй, считая первую форму территориальных приобретений более естественной.

 Завоевания Москвы и царского режима завершили то, что Вернадский называл "тысячелетним историческим симбиозом" славян и степных кочевников. В соответствии с евразийским учением, русские, финны, монголы, тюрки и другие народы, произошедшие из степей Центральной Азии, слились в "суперэтнос" — народ, называемый "туранцами". Народы Евразии имеют много единых черт, включая общий расовый тип и сходство по языку. Но более важной характеристикой, согласно Вернадскому, было общее сознание ими потребности в сильном, автократическом правительстве (16, с.12–13). Все наиболее успешные властители Евразии, от скифов до династии Романовых, правили жесткой рукой. И это не случайно, поскольку, согласно Вернадскому, структура евразийского государства в силу его огромных размеров связана с военным фактором (16, с.18). Более того, помимо инстинктивной потребности в сильной власти народы Евразии объединяет также глубокая духовность (19).

Как и Ухтомский, Вернадский не одобрял вестернизацию Петра Великого. Все предшественники Петра, начиная с князя Александра Невского в XIII в. и до царя Алексея Михайловича века XVII, ощущали органическую связь России с Востоком. Импортируя западную науку, технологию и бюрократию, Петр способствовал процессу духовно-моральной дезинтеграции, утрате прежней веры и упадку евразийского инстинкта в правящих кругах (19, с.19).

Идеальный правитель для Вернадского — св. Александр Невский, который примирился с монголами, чтобы защитить свой народ от шведов и Тевтонского ордена. В отличие от Петра, Невский понимал, что крестоносцы Запада представляют собой несравнимо более страшную угрозу, чем кочевники Центральной Азии: "Монгольство несло рабство телу, но не душе, Латинство грозило исказить саму душу" (20).

Начала туранского сознания, отмеченные Вернадским и его единомышленниками-евразийцами, очень напоминают те качества, которыми панслависты наделяли великую славянскую душу. Это — глубокая духовность, отрицание грубого материализма, антипатия к Западной Европе и влечение к автократической твердости, патерналистское правление. Отличие состояло только в географии. Панслависты помещали культурный (с преобладающим российским влиянием) противовес латинскому миру в Восточную Европу, тогда как Вернадский видел его в Средней Азии.

В последние годы в Нью-Хейвене Вернадский смягчил некоторые свои евразийские идеи. Хотя он продолжал подчеркивать значение степи в истории России, но, как заметил его биограф Ч. Гальперин, "иммиграция Вернадского в Соединенные Штаты... очистила концепцию евразийства от характерных для нее авторитарных, шовинистических, коллективистских и элитистских аспектов" (15, с.185). Однако интерес многих русских сегодня притягивает не столько мягкий профессор американской Айви-лиг, сколько евразийский смутьян из Праги 1920-х.

Даже в период своего подъема евразийство не нашло значительного числа последователей в среде эмигрантов. Более известные русские интеллектуалы-эмигранты, например, историк П. Милюков, не могли принять антиевропейский настрой движения (22). Что касается советского историографического истеблишмента, то им евразийцы были преданы анафеме. Несмотря на общую с евразийцами неприязнь к Западу, советские историки в большей мере указывали на значение экономики и идеологии, чем географии. До 1990-х евразийские издания лежали запертыми в "спецхранах" библиотек, специальных коллекциях идеологически подозрительных работ, которые во времена Советов были доступны лишь наиболее доверенным научным работников или тем из них, кто обладал хорошими связями. Личной репутации Георгия Вернадского вряд ли способствовал и факт его недолгой службы в контрреволюционном правительстве Врангеля — деталь, заставлявшая советских критиков время от времени подвергать сомнению научную репутацию Йельского профессора (15, с.141).

Геннадий Зюганов

Евразийцы были интеллектуальными наследниками азийства князя Ухтомского. Их Евразия обладала многими чертами Азии Ухтомского, особенно теми, которые позволяли противопоставить ее Западу. И поэтому евразийские идеи таких людей, как молодой Вернадский, для современных россиян, которые выступают против "атлантизма", предположительно присущего Б. Ельцину и его последователям, могут послужить хорошей идеологической основой.

Повторное открытие евразийства 1990-х напрямую связано с глубоким разочарованием многих россиян в Западе. Канадский автор Михаил Игнатьев заметил, что дискуссии на тему, является ли Россия европейской, воспроизводятся в избытке: "Со времен Пушкина русские интеллектуалы ожесточенно спорят, является ли Россия частью европейской цивилизации или нет. Славянофилы против западников, Достоевский против Толстого — спор ведется о самой сути российского самоопределения. С одной стороны, европейские рынки, парламентская демократия и личные права и свободы представляются единственной надеждой России на искоренение азиатской отсталости и безумного славянского национализма; а с другой стороны, европейский капитализм выражает бездушный, бессердечный индивидуализм — все то, от чего русская душа готова бежать, как от самого дьявола" (22).

Вопреки тому что хочет сказать Игнатьев, период возрождения переживает не столько славянофильство, сколько евразийство. Евразийство нашло верных последователей как среди друзей, так и среди оппонентов правящего режима, включая коммунистов и всех тех, кто желает возрождения былого могущества Союза ССР. Дж. Данлоп, американский ученый, продолжительное время изучавший русский национализм, отмечал: "Воскрешение ранее незамечаемой эмигрантской идеологии в 1990-е, при некотором размышлении, не должно удивлять. Когда "марксизм-ленинизм" окончательно перестал выполнять функцию "клея", удерживавшего вместе Советский Союз, "спасителям империи" пришлось искать ему замену" (23).

Среди русских правых наиболее известными неоевразийцами являются А. Проханов и А. Дугин, редакторы, соответственно, газеты "Завтра" и журнала "Элементы", называемого также "Евразийским обозрением". Их точка зрения на положение России в мире может быть проиллюстрирована обложкой одного из номеров дугинского издания, на которой была изображена карта евразийской территории, простирающейся "от Дублина до Владивостока", с черными, красными и монархическими знаменами, воздвигнутыми над Москвой — "Третьим Римом". Заголовок говорит сам за себя — "Евро-Советская Империя". Другим правым политиком, чьи высказывания иногда принимают евразийский оттенок, является Владимир Жириновский, глава партии, обманчиво названной "либерально-демократической".

Более занятно теплое отношение к евразийству со стороны постсоветских коммунистов. Как и Жириновский, глава Коммунистической партии Российской Федерации пишет и говорит с большим воодушевлением о евразийском движении, видя в нем "творческую реакцию русского национального сознания на русскую революцию" (24). В политической неразберихе ельцинской эпохи совершенно понятна реабилитация эмигрантского интеллектуального движения 1920-х годов, произведенная спустя несколько десятилетий коммунистами в Москве. Русский политолог А. Новиков недавно заметил: "Сочинения Л. Гумилева, создавшего особую разновидность русской геополитической философии — изучают сегодня так же, как раньше изучали разве что "Капитал" Карла Маркса. Марксистский исторический детерминизм заменен на другой детерминизм — национально-геополитический" (25).

Зюганов часто высказывается в духе Ухтомского, что Россия всерьез отличается от Запада – как своим неприятием рынка, так и любовью к авторитарному правлению: "Атомизированный индивидуализм Запада <...> объединен спонтанными рыночными силами в гражданское общество. Он трактует государство только в качестве "ночного сторожа" рынка, обладающего довольно ограниченными функциями <...> Напротив, Евразия с ее уникальным континентальным ландшафтом, прошла совершенно другой путь. Здесь государство обрело священный статус "отца" (24, с.75).

Если Вернадский отождествлял границы императорской России и рубежи начертанной им Евразии, то для Зюганова Евразия — это Советский Союз. Под мудрым руководством Коммунистической партии народы пятнадцати республик СССР жили в мире и согласии. Зюганов утверждает, что евразийский характер Советского Союза сделал каждую из частей "ни Европой, ни Азией", позволив синтезировать разнородные культурные генотипы (24, с.75).

В 1997 г. Зюганов опубликовал книгу "География Победы", в наибольшей мере отразившую его увлечение евразийскими идеями (26). Написанное в стиле учебника по геополитике, это сочинение жестко обличает американское превосходство в вопросах мировой политики. Реанимируя старый слух, Зюганов обвиняет такие организации, как Бильдербергский клуб, Трехсторонняя Комиссия, Американский Совет по Международным отношениям, и даже секты Свидетелей Иеговы и адвентистов Седьмого дня в том, что они способствуют реализации политических целей Вашингтона (26, с. 80).

Как и князь Ухтомский, Зюганов призывает своих соотечественников отречься от Запада (26, с. 8). "Опыт показывает, — полагает он, — что сильная Россия — будь она коммунистической, демократической или монархической — Западу не нужна". Предшественники Зюганова в советские годы были, подобно ему, враждебны к буржуазным державам, однако, в отличие от них, нынешний лидер коммунистов предпочитает ссылаться в своих обвинительных речах на Макиндера, а не на Маркса. В самом деле, в книге Зюганова этот германский экономист упомянут всего два раза, и на 320 страницах книги имеются лишь три поверхностные ссылки на основателя зюгановской партии В.И. Ленина (26, с. 11, 22, 54, 58).

В противоположность своим идеологическим праотцам, Зюганов находится в оппозиции капитализму не потому, что тот эксплуатирует рабочий класс, но по более традиционным причинам. Лидер коммунистов явно разделяет аристократическую неприязнь князя Ухтомского к англосаксонскому капитализму, схожим образом порицая "бездуховность и аморализм". Зюганов пишет, что на Западе человек становится не более чем придатком кредитной карточки, этого всемирного похитителя человеческой индивидуальности (26, с. 215).

Зюганов также вторит азийцам и евразийцам, когда утверждает, что его соотечественники исповедуют принципиальное иное отношение к политической власти и экономической свободе, чем их западные соседи. Слова "демократия", "либерализм" и "рынок", по его мнению, уже "вызывают аллергию" у миллионов россиян. "Нам чужд, — заявляет он, — мировоззренческий архетип западного либерализма" (26, с. 158–159).

Будучи обеспокоен азиатским экономическим и демографическим вызовом, лидер коммунистов многократно подчеркивает, что его нация в большей степени принадлежит Востоку, чем Западу. Глава коммунистов также находит много привлекательного в конфуцианских ценностях. Повторяя утверждения пропаганды времен царизма, Зюганов доказывает, что у его соотечественников всегда были гораздо более миролюбивые взаимоотношения с их азиатскими соседями, чем с европейцами. При одном из редких обращений к высказываниям бывших руководителей своей партии он заявляет, что "в советские времена традиционный "поворот к Востоку" <...> получил новый толчок. Именно среди народов Востока советская Россия находила союзников для противостояния нажиму и шантажу Запада" (26, с.172). Зюганов верит, что и сегодня россияне должны укреплять связи с Азией. По его мнению, "Россию и Китай неумолимо сводит вместе единая историческая судьба" (26, с. 182–183).

Поворот к Востоку?

В своем отрицании европейской идентичности России и утверждении ее родства с Азией Эспер Ухтомский, Георгий Вернадский и Геннадий Зюганов очень близки друг другу. Как компонент российской политики, азийство Ухтомского не пережило проигранную войну с Японией в 1905 г. И евразийство по образцу профессора Вернадского начало терять привлекательность в кругах эмигрантов уже в 1930-е годы. Но сегодня, в ситуации неопределенности постсоветской эпохи, способным влиять на положение дел в стране россиянам легко поверить, что их страну роднит с Азией неприязнь к назойливому материалистическому Западу, с произволом его финансовых организаций, таких как МВФ, с его фастфудом, порнографией, неуправляемыми парламентами. "Азиатские ценности" автократии, порядка и патернализма кажутся столь привлекательными людям вроде Зюганова и тем, кто вместе с ним предается ностальгии по могущественной России.

Коммунисты Российской Федерации сегодня находятся в оппозиции. Тем не менее, правительство Владимира Путина также иногда занимает антизападную позицию — например, при нарочитых попытках образования коалиции с азиатскими державами против Запада. Если бы Россия более враждебно определилась по отношению к Западу, привлекательность Востока в глазах Кремля, соответственно, могла бы также возрасти. Идеи азийства и евразийства несомненно будут способны обрести новую популярность в тот момент, когда переживающая нелегкие времена Российская Федерация попытается нащупать более твердые идеологические основания.

2001 г.

Перевод с английского Т.В. Смородиной

1. См. недавнюю работу о представлениях среди населения России о национальной идентичности во время первой мировой войны: Jahn H. Patriotic Culture in Russia during World War I. Ithaca: Cornell University Press, 1995.

2. Термин "восточник", по-видимому, был отчеканен американским исследователем. См.: Malozemoff A. Russian Far Eastern Policy 1881-1904. Berkeley: University of California Press, 1958, p. 42.

3. Pelus M.-L. Un des aspects d’une conscience europйenne: la Russie vue d’Europe occidentale au XVI e .siиcle // La conscience europйenne au XV e .et XVI e .siиcles. P., 1982, p. 119–120.

4. Naimark N. The Russians in Germany. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1995, p. 110–111.

5. de Custine A. Empire of the Tsar: A Journey through Eternal Russia. N. Y., 1989, p. 214, 230.

6. Wittfogel K. Russia and the East: A Comparison and Contrast // "Slavic Review", v. XXII, №. 4 (Dec. 1963), p. 632.

7. Aikman D. Russia Could Go the Asiatic Way // "Time Magazine", 6/7/1992, p. 80.

8. Sarkisyanz E. Russland und der Messianis­mus des Orients. Tьbingen: J.C.B. Mohr, 1955, p. 203-204; Sarkisyanz E. Russian Attitudes Toward Asia // "Russian Review" 13: 4 (1954), p. 245; Riasanovsky N. V. Asia through Russian Eyes // Asia and Russia: Essays on the Influence of Russia on the Asian Peoples. Wayne S. Vucinic (ed.). Stanford: Hoover Institution Press, 1972, p. 9-10.

9. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л., 1984, с.36.

10. БолееподробноокнязеУхтомскомсм. впосвященнойемуглавевмоейкниге: Toward the Rising Sun: Russian Ideologies of Empire and the Path to War with Japan. DeKalb: Northern Illinois University Press. 2001. В 1899 г. Ухтомский написал короткую автобиографию: ИРЛИ, ф.326, о.1, д.72. См. также относящиеся к Ухтомскому материалы фондов Отдела духовных дел при Министерстве внутренних дел: Российский государственный исторический архив (РГИА) ф. 821, oп. 12, ед.хр 546. Личные бумаги князя содержатся также в РГИА, ф. 1070 и 1072.

11. См. впереводенаангл.: Prince Hesper Ookhtomsky [Ukhtomskii] Travels in the East of Nicholas II when Cesarewitch. Westminster: Constable, 1900, 2 vols (далее цит. по этому изданию). Русский оригинал текста: Ухтомский Э.Э. Путешествие на Восток Е. И. В. Государя Наследника Цесаревича 1890–91. Петербург-Лейпциг, Ч.1–3, 1893–94; Ч.3–4, 1894–98.

12. Lieven D. Nicholas II: Twilight of the Empire. N.Y., 1993, p. 38.

13. См.: Суворин А.С. Дневник. М.-Пг., 1923, с.224; а также Богданович А.В. Три последних самодержца. М., с. 269.

14. Вплоть до недавнего времени наиболее развернутое исследование евразийского движения: Bцss O. Die Lehre der Eurasier: Ein Beitrag zur Russischen Ideengeschichte des 20. Jahrhunderts. Wiesbaden, 1961. Однако в последние годы наблюдается возрождение интереса к движению, особенно в России. См. две полезные монографии: Вандалковская М.Г. Историческая наука российской эмиграции: "евразийский соблазн". М., 1997; Волкогонова О.Д. Образ России в философии Русского Зарубежья. М., 1998. Любопытная англоязычная работа, содержащая ряд ценных идей: Hauner M. What Is Asia to Us? Boston, 1990.

15. Halperin Ch. J. Russia and the Steppe: George Vernadsky and Eurasianism // "Forschun­gen zur Osteuropдische Geschichte", 1985, 36, p. 55-194.

16. Вернадский Г.В. Начертание русской истории. Часть первая. Прага, 1927.

17. Вернадский Г.В. Очерки по истории русского государства 18–19 века. Берлин, 1934.

18. Vernadsky G. A History of Russia. New Haven, 1929, p.10.

19. Paradowski R. The Eurasian Idea and Leo Gumilev’s Scientific Ideology // "Canadian Slavomic Papers", 1999 (March), XLI,1, p. 23

20. Вернадский Г.В. Два подвига Св. Александра Невского // Русская идея: в кругу писателей и мыслителей русского Зарубежья. Т. 2. М., 1994, с. 91.

21. См. его яркую критику евразийства: Miliukov P. Eurasianism and Europeanism in Russian History // Festschrift Th.G. Masaryk zum 80. Geburtstag. Bonn, 1930, v. 1, p. 225-236.

22. Ignatieff M. Can Russia Return to Europe? // "Harper’s Magazine", 1992 (April), vol. 284, №1703, p. 15.

23. Dunlop J. The Rise of Russia and the Fall of the Soviet Empire. Princeton, 1993, p. 292.

24. Zyuganov G. My Russia: The Political Autobiography of Gennady Zyuganov. Armonk, NY, 1997, p. 71-72.

25. Новиков А. Брак в коммуналке: заметки о современном евразийстве // "Звезда", 1998, №2, с. 230.

26. Зюганов Г.А. География победы. Основы российской геополитики. М., 1997.

Источник: журнал "Космополис" №2, зима 2002-2003 г.