Дождались? Первая монография по истории российской геополитики

Рецензия на книгу: Алексеева И.В., Зеленов Е.И., Якунин В.И. Геополитика в России: Между Востоком и Западом. СПб: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2001. — 304 с

Первая в России монография по отечественной геополитике, вышедшая в Санкт-Петербурге, достойна троякого комментария. Как профессиональный опыт, независимо от своей удачи или неудачи, важный для всех, кто работает в той же сфере и, может быть, захочет его повторить. Как скопище ляпов, о которых придется предупреждать читателя. И, наконец, как документ времени. При этом рецензия выходит намного больше, чем того требует простая оценка книги. Надеюсь, меня отчасти оправдает серьезность вопросов, которые приходится поднимать попутно с вынесением этой оценки.

I

Раскрывая книгу под заглавием "Геополитика в России" , мы вправе к ней сразу же поставить несколько вопросов. Во-первых, как авторы вообще понимают "геополитику"? Во-вторых, что они разумеют под российской "геополитикой" для времен, когда сам этот термин не был у русских в ходу? А в–третьих, как они думают организовать материал, подаваемый под таким титулом?

Монографию открывают слова: "Геополитика — это отрасль знания, использующая пространственный подход при анализе политических процессов" (с.3). Далее узнаем, что это "комплексная научная дисциплина" (с.4), и что предпосылкой появления в России геополитических идей было развитие тут с XVIII в. политической и экономической географии (с. 34). У К.Э. Сорокина, правда, не оговорив этого, авторы берут разделение геополитики на "фундаментальную" — "научную дисциплину, изучающую развитие мировой политики", — и "прикладную", которая дает государствам и их союзам практические рекомендации. От себя же они хотели бы добавить третий раздел, "который рассматривает геополитическую теорию в ретроспективе, в контексте государственных идеологических доктрин прошлого" (с.6). Тут задумаешься: если эта "комплексная научная дисциплина" должна осмысляться "в контексте государственных идеологических доктрин", с чем мы все-таки имеем дело — с отраслью научного познания или с частью идеологического процесса, шире — процесса политического? Но эта проблема даже не встанет в книге, что вызывает, как увидим, немалые последствия.

Главы труда выстроены так, что история геополитики как бы подчиняется порядку интеллектуального созревания. Сперва перечисляются мыслители-"предвестники" нашей геополитики. Потом описывается появление отдельных "геополитических идей" в разных умственных областях. Наконец, дело доходит и до "геополитических теорий". В этот ряд вклинивается глава, призванная показать, как переход к "теориям" готовился практикой государственных мужей, впитавших геополитические принципы и идеи.

Что же дает нам такая схематика? В "предвестники" записываются А.Н. Радищев (за одно-два изречения в стиле географического детерминизма), декабристы (за то, что при написании своих конституций спорили на федералистско-унитаристские темы), славянофилы с западниками и академик К.Э. Бэр, писавший о развитии цивилизаций вследствие хорошего сочетания "земли" и "воды". "Идеи" геополитического свойства обнаруживаются в географических и статистических штудиях К.К. Арсеньева, в военной географии Д.А. Милютина, позднее — А.Е. Снесарева, в публицистике Ф.И.Тютчева и Ф.М. Достоевского, проходящей почему-то как "этнополитика". Наконец, в размышлениях С.М. Соловьева и В.О. Ключевского над географическими основаниями русской истории.

Очень занятен параграф "Геополитические идеи в русской философии" (с. 100–106). Он начинается сообщением, что "катализатором развития геополитических идей в русской философии было влияние… учения Ч. Дарвина". Тут же авторы оговаривают, что дарвинисты Сеченов, Павлов и Бехтерев "оказали лишь косвенное влияние на развитие геополитических идей в России" (с.101). — Да как же его разглядеть-то, хотя бы и косвенное? Показали б нам. — Затем быстро пересказываются главные воззрения Н.Н. Страхова, Н.Ф. Федорова и особенно В.С. Соловьева, из наследия которого выбирается мечта о том, чтобы "Россия… хотя бы и без Царьграда…стала…царством правды и милости". На том сочинители и кончают параграф, — на самом деле, не указав в нашей философии ни на одну геополитическую идею (что же, спросим, "катализировал" Дарвин?). Нам остается лишь оценить глубину уверений в том, будто бы "геополитика восприняла из философии принцип целостности материальных и духовных основ мироздания" (с.105).

Уже упомянутая глава "Геополитический фактор в государственной деятельности России во второй половине XIX века" "радует" нас длинным списком министров иностранных дел от А.А. Чарторыйского до В.Н. Ламсдорфа (с.154), обычными добрыми словами об А.М. Горчакова и С.Ю. Витте, наконец, упоминанием о трениях между "европеистами", заправляющими в МИДе, и "восточниками" из Азиатского департамента. Полезную информацию можно найти в параграфе о кавказских делах генерала Р.А. Фадеева и в главке о российском транспортном развитии в XIX веке, написанной В.И. Якуниным (с. 147–164). Что же касается этюда, посвященного русским приверженцам доктрины "морской силы", он сводится к разбору двух проходных статей из "Морского сборника", на которые авторов книги, по их признанию, натолкнули упоминания в "Геополитике" К.С. Гаджиева. Прискорбно, что совершенно без внимания оставлена наиболее оригинальная русская дореволюционная работа на эту тему — "Морская идея в Русской земле" Е.Н. Квашнина-Самарина[1].

Наконец, к зрелым геополитическим "теориям" Империи причисляются: почему-то объединенные в одну "теорию" сочинения Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева, книжка Л.И. Мечникова о речных, морских и океанических цивилизациях, классификация типов "могущественного территориального владения" по В.П. Семенову-Тян-Шанскому и разные соображения Д.И. Менделеева, особенно насчет важности для русских Ледовитого океана и желательности сдвига демографического центра страны поближе к ее территориальному центру в Сибири. Завершается все рассказом о том, как Октябрьская революция расколола нашу геополитику на эмигрантские теории, отлученные от практики, и лишенную собственной теории большевистскую геостратегию, причем и первая, и вторая были обречены на духовное засыхание, а СССР — на идейную разоруженность перед геополитически исхищренными США.

Все эти сведения, полагают авторы, должны нас убедить в существовании "российского геополитического направления, которое фактически появилось раньше многих зарубежных и тогда развивалось автономно" (с.5).

Я тоже уверен, что в России такая традиция существовала. Но боюсь, что выводить эту традицию из клочковатой подборки разнородных примеров "пространственного подхода при анализе политики" — значит лишь дискредитировать утверждение о значительности и оригинальности этого явления.

Для меня от работы начинает тянуть научной неудачей с первых же страниц. Когда обнаруживается, что авторы совершенно не озабочены разграничить сколько-нибудь внятно геополитику с иными географическими и политологическими практиками. Разве политическая и историческая география, возникнув раньше геополитики, не применяли к политическим объектам и процессам "пространственного подхода"? И с какой стати развитие мировой политики должна изучать выдуманная без году неделя "фундаментальная геополитика", а не респектабельная дисциплина "международные отношения"? А если "пространственный подход" еще не есть критерий геополитики, то что позволяет подгребать под одну вывеску Тютчева с Милютиным, Мечникова с Леонтьевым, Достоевского с Ключевским? Почему мы это все должны принимать за геополитику?

Один лишь раз И.В. Алексеева с соавторами попробовали основательнее прочертить свой предмет, — когда им случилось противопоставить геополитику старым школам географического детерминизма. Оказывается, "геополитические идеи нередко опирались на аргументацию географического детерминизма, однако решали собственную задачу: не "постфактумное" обоснование имеющегося, а прагматический поиск средств достижения искомой политической цели, причем не только политическими методами, но и с привлечением естественнонаучных знаний (с. 74–75). Если не цепляться за стилистику вроде "поисков средств достижения искомой цели", мы находим тут важное утверждение: специфика геополитики определяется ее направленностью на политическое целеполагание и целедостижение. Геополитика не просто "изучает" политику — она тянется содействовать политике, и более того — проектировать ее. Она есть форма политического участия.

Но если принять такое понимание, то придется считать неправомерным, когда к геополитике относят политгеографические, историко-географические и т.п. штудии, не отмеченные политическим целеполаганием, волей к нему. А, значит, труды, зачисляемые в геополитику, должны выдерживать тестирование на политическую проектность!

Авторы как-то не осознают, какие проблемы могут возникать в связи с некоторыми их собственными формулировками — например, с той, что-де "значительное место среди российских геополитических теорий занимает политико-географическая концепция В.П. Семенова-Тян-Шанского (с.197). Ведь любая политико-географическая концепция есть по природе своей ни что иное, как "постфактумное объяснение имеющегося". Если мы решаем, что под пером Семенова-Тян-Шанского политгеография делалась геополитикой, — значит, должны сосредоточиться на тех убеждениях и приемах, которые позволяли географу транспонировать научное объяснение в политико-проектное "умоначертание". Однако, повторяю, авторы как бы и не видят проблемы в том, что они говорят, — по меркам их дискурса проблемы тут и впрямь нет. Но не определив геополитики в ее политическом качестве, ученые себя осудили на смысловую "недотянутость" замысла, на непрочерченность своей темы. А не сумев убедительно выделить в истории "геополитическое", они не смогли и сколько-нибудь естественно его организовать.

В самом деле, вовсе неочевидно, что явления, причисленные к геополитическим "идеям", будь то доктрина Тютчева или воззрения Снесарева, по каким-либо ясным критериям представляли в области геополитики низшие менее развернутые интеллектуальные конструкты, нежели те, что отнесены к "теориям" — скажем, раздумья Леонтьева или калькуляции Менделеева. К тому же, "идеи" и "теории" свободно раскиданы по одному и тому же временному интервалу, с середины XIX в. по 1910-е гг., внутри которого первые не обязательно предшествуют вторым. В конце концов, на исходе книги все это время объявляется одним этапом "накопления идей и оформления теорий" (с. 258). Но зато, чтобы сохранить хоть какую-то видимость периодизации, — та пора, что прежде объявлялась временем "предвестников" и как бы смещалась в предысторию предмета, вдруг теперь заново переименовывается в этап "появления первых геополитических идей" и "теоретизации геополитических мотиваций" (с. 257). Хотя вовсе не объяснено, какие мотивации "теоретизировались" Радищевым с Бэром, а также декабристами, западниками и славянофилами. Плохо все это смотрится, бестолково. Вроде как сначала возвести геополитическое в нашей философии к Дарвину, а потом не отыскать в ней ничего геополитического.

Тезис же о подготовке геополитических теорий практикой имперских политиков, сам по себе небезынтересный, зависает по особой причине: эта практика как таковая предстает в книге страшно монотонной, проникнутой из века в век одними и теми же неизменными "геополитическими мотивациями". Мы на западе веками поддерживаем "баланс сил и интересов", зато на юге грыземся с турками да с персами, да все ищем пути к "теплым морям" (с. 65). Петр I кого-то посылал в Индию. Екатерина II, "следуя примеру Петра, организует поход в Индию". Павел I матери не любил, но "унаследовал от нее программу внешней политики" и погнал казаков в Индию, "не обладая должным политическим кругозором" и не убоявшись поссориться с англичанами. "Наследником "восточной политики" Павла I, стал его сын Николай I", хотя в Индию он не ходил. "Попытки России найти выход к Персидскому заливу не были забыты и во второй половине XIX в." И т. д., и т.п. (с. 63–71). Для Запада знаем в точности — какой политический "заказ" и каких десятилетий, если не годов, порождал геополитические предложения Маккиндера и Хаусхофера, Спайкмена и Видаль де ля Блаша. Но русская политика у петербургских экспертов выглядит каким-то бодлеровским "чудовищем с лицом Всегда-Одно-И-То-Же". А значит, движение геополитической мысли не получается увязать с динамикой эпохальных задач Империи. Соотношение конкретных геополитических "умоначертаний", появившихся в данный, а не в иной момент, с политическим "заказом" выпадает за рамки обсуждения. Политика крутится вокруг одних и тех же "мотиваций", а геополитическая мысль, не вдохновляемая живой конъюнктурой целеполагания, сама собою — с позволения сказать — развивается: от "первых" и "ранних" идей к "накоплению", "концептуализации" и т.д. Никакого сотрудничества этих мыслителей с имперскими руководителями мы не видим. Скажем, Витте уважал Менделеева — ну и что с того, если нам не разу не покажут, как в географических помыслах у обоих проступала общая "довлеющая дневи" политическая забота.

Сполохами на этом фоне вдруг промелькивают упоминания — то о Крымской войне, после которой почему-то "станет очевидным евразийский характер русского геополитического бытия" (с. 29), то о Берлинском конгрессе 1878 г., чьи решения "заставили Россию скорректировать векторы своего геополитического развития" (с. 228). Промелькнут и исчезнут, не определяя ни сюжетики политических биографий (а ведь тот же Витте как геостратег, с его пониманием желанного и невозможного, был определенно сформирован "послеберлинским" миропорядком!), ни генезиса геополитических "идей" и "теорий". Не видя эпохальных "заказов" за вневременными географическими мотивациями, мы не получим никакой истории геополитической мысли, а разве что размазню "пространственного подхода при анализе политических процессов".

II

Признаю, что я пристрастен в предыдущей критике, отправляясь от иного понимания "геополитики", чем то, которое заявлено в начале рецензируемой книги и, на мой взгляд, сделало для невозможной настоящую удачу, даже будь эта работа свободна от иных недостатков. Как уже сказано, я вижу в геополитике тип политического проектирования, стремящийся мобилизовать народы и элиты при помощи географических образов (моделей) с заложенным в них зарядом политических ориентаций и установок. У геополитики в таком понимании три главные цели. А именно: 1) внушить элитам и народам отождествление с неким "географическим организмом", изображенным моделью; 2) заразить их сознание некой "жизненной проблемой" этого "организма", которую несет в себе модель; 3) увлечь их волю тем решением этой проблемы, которое модель подсказывает своей образной структурой . Для меня геополитика — это форма внесения в мир политической воли, а не научная дисциплина, живущая процедурами верификации, самоопровержений и методологических самоограничений. Известное наукообразие языка западной классической геополитики конца XIX и XX вв. было навеяно интеллектуальным поветрием модерна, отождествляющим респектабельность политической позиции с ее научностью. В России Данилевский в конце 1860-х был вполне захвачен этим поветрием, — но еще Тютчев двадцатью годами ранее не считается с ним, свободно опирая свой геополитический замысел "другой Европы — России будущего" на вполне средневековую топику хищения, переносов, сокрытия и тайного пестования якобы священной Власти. Геополитика может быть или не быть "научна" по своему антуражу; настоящей же наукой является только история геополитики, раскрывающая ее приемы, ее технику, ее возможности — в том числе семиотические.

При таком подходе напрашивается мысль, что реальные основания российской геополитики были заложены не в XVIII–XIX, а в XVI в. И дело не в том, что у Ивана IV были некие "геополитические мотивации" (с. 43). А в том, что установив контроль России над Волгой и тем отрезав причерноморские степи от Центральной Азии, а затем истребив Ливонский Орден — продолжение Священной Римской империи на Балтике, Иван IV , не сознавая того, поработал на сотворение Балтийско-Черноморской международной системы (БЧС) XVI–XVIII вв. Той системы, где четыре сцепленных силовых центра — Россия, Польша, Швеция и Турция с Крымом — в их борьбе и перегруппировках союзов представляли — каждый особую географическую точку зрения на перспективы организации Балто-Черноморья. К этому можно и нужно добавить, что тогда же, в XVI в., к меридиональному балтийско-черноморскому полю России присоединилось второе ее поле — широтное, сибирское, причем два эти пространства скрепил волжско-прикавказский шов. Так оформились материальные предпосылки развития нашей геополитической мысли, вышедшей из своего эмбриогенеза и заявившей о себе крупными проектами во второй половине XVII в. Это — проект А.Л. Ордина-Нащокина: объединив позиции России и Польши с их речными верховьями и водоразделами, создать беспроигрышный плацдарм для натиска на оба морских фланга БЧС — черноморский и балтийский. А также для выхода России на Балканы и охвата католической Польши православным пространством, возглавляемым Москвой: выстроить это пространство с опорой на Польшу и им же ее защемить!

Далее проект, представленный в "Скифийской истории" А.И. Лызлова — доктрина противостояния кочевого и оседлого миров от Восточной Сибири до Балкан и Юго-Восточной Европы, впервые эксплицитно объединяющая русских с европейцами. Наконец, проект хорвата Ю. Крижанича — создание в покоряемом Крыму второй, южной России, соединенной с северной Московией дуальным союзом, который бы мыслился как "славянское царство", притягивающее к себе славян с европейской периферии.

Это все не XIX, не XX — XVII век! С XVIII же века геополитическая мысль Империи, развернутой к европейскому "основному человечеству", начинает работать над моделями "похищения Европы", утверждающими европейскую роль за страной с незападным историческим опытом, за народом с незападной этнорелигиозной идентичностью, за державой, опирающейся на нееверопейские протяженности в глубинах материка. Такими первыми большими планами русского "похищения Европы" оказываются проект "Северного аккорда" Н.И. Панина (попытка противопоставить первому в истории Европы "униполю", достигнутому при Людовике XV союзом Парижа и Вены, — новый европейский центр, который был бы собран вокруг России с опорой на Балтику), затем екатерининско-потемкинский "греческий проект", нацеленный на то, чтобы военными, политическими, иммиграционными и иными методами актуализировать геокультурную память Причерноморья и Балкан, укореняя русских через византийское наследие в античном родоначалии Европы[2].

Как я пытался показать в ряде работ[3], историю России Петербургского и Второмосковского (большевистского) периодов характеризует циклическая смена событийных фаз, отражающих подвижное отношение Империи к международной системе Запада (Евро-Атлантики). За фазами вспомогательного участия России как балтийско-черноморской державы в играх западных претендентов на европейскую гегемонию (это XVIII — начало XIX вв. до вторжения Наполеона I в Россию; затем эпоха нашего участия в Антанте и, наконец, пакт Молотова-Риббентропа) приходят времена собственно российского "натиска на Запад", когда Империя выдвигает свой проект обустройства Европы (таковы сперва эпоха Священного Союза; потом — попытка большевиков на рубеже 1910 и 1920-х гг. внести в Центральную Европу свою революцию, далее — Ялтинская система). За провалами таких натисков всегда в прошлом следовали попытки России, откатившейся от Европы, собрать собственное пространство, лежащее вне пространства Запада (вспомним эпоху от Севастополя до Порт-Артура, или время сталинского "социализма в одной стране"). Каждый из очередных стратегических трендов представал жизненной проблемой для правителей, идеологов, военачальников России, всякий раз по-новому задавая им эпохальную парадигму геополитического конструирования, его топику — включая и антисистемные версии, по тем или иным мотивам выступающие протестом против тенденции "основного потока".

Приняв концепцию стратегических циклов Империи за основу историко-морфологического анализа геополитической мысли, мы по-новому увидим многие образы и доктрины, проходящие по страницам разбираемой книги. Оказывается, что декабристы не просто "предвосхищают" геополитику, толкуя о недостатках и преимуществах административного унитаризма либо федерации. "Русская Правда" Пестеля — этот уникальный в истории проект конституции, определяющий территории, каковые еще должны быть завоеваны и включены в страну — вместе с прилегающими к ней записками являет собой первый продуманный евразийский проект России: со столицей на Волге, с казахскими и монгольскими степями, с мощным Тихоокеанским военным и торговым флотом, распространяющим влияние этой державы на Южную Азию. Перед нами не "предвестие" геополитики, но воплощение стройного геополитического видения, документ, являющий последовательную альтернативу паневропеизму Священного Союза, утверждавшемуся как программа при Александре I.

Опираясь на те же историко-морфологические предпосылки можно, к примеру, показать пагубную неудовлетворительность оценки авторами спора В.С. Соловьева с идеями Н.Я. Данилевского — будто бы некоего разрыва "философствующих" геополитиков с собственно философами" (с. 129). Для Соловьева, как и для его главного оппонента Н.Н. Страхова речь в этом споре шла не о конфликте философии с геополитикой, а о столкновении двух философий истории и о жизнеспособности идеи "российского мира" вне Европы. Интерпретация, предлагаемая И.В. Алексеевой с коллегами, была бы правомерна, если бы они взялись показать, что установка Соловьева, в отличие от взглядов Данилевского-Страхова, была несовместима с геополитикой как формой политического моделирования. Но доказать это невозможно, ибо Соловьев, несмотря на всю "антигеополитичность" своих ламентаций о "России — царстве правды и милости, хотя и без Константинополя", неотъемлемо вошел в историю нашей геополитики образом "панмонголизма" — восточноазиатской агрессивной консолидации, преподносимой им как потенциальное Божье возмездие нашей Империи за ее разворот к Азии и вычленение из европейского христианского человечества.

Из пересказа идей Н.Ф. Федорова на страницах монографии не видно никакой надобности упоминать об этом мыслителе в труде по российской геополитике. А между тем, Федоров имеет полное право на место, по крайней мере, в примечаниях к нашей геополитической истории, ибо он выступал видным представителем той ветви русского восточничества конца XIX в., которая пропагандировала российско-китайскую ось в континентальной Азии как стратегию, предназначенную обуздать деструктивный хаос тюрко-монгольского "кочевничества". Можно бы отметить, что федоровский культ "отцов", имеющий яркие конфуцианские параллели, если не прообразы, должен рассматриваться в прочном комплексе с его геостратегическими убеждениями[4].

Где нашим авторам видятся либо туманные "предпосылки" геополитики, либо разрозненные "идеи", малоубедительно дозревающие до ранга "теорий", там получается иная картина, если рассматривать геополитику как часть имперского идеологического процесса, непосредственно определяемую циклической динамикой системы "Евро-Атлантика — Россия": открывается редкостное богатство национальных аргументативных форм геополитического моделирования и геополитической мобилизации.

III

К сожалению, мне предстоит перейти к самой докучной повинности рецензента — говорить о моментах халтуры, которые невозможно, при всей охоте, списать ни на обычную игривость опечаток, ни на стилевые мутации, так любящие вторгаться между порождающим текст сознанием и набирающей его рукой.

Я начну со склонности сочинителей рысисто сопрягать имена и идеи, несравнимые в исторической конкретике, каковая не удостаивается ни учета, ни разбора. Раскроем страницы 214-216, отведенные европеизму и атлантизму Г.П. Федотова. Сперва его суждение о европейской федерации как "немыслимой без России" — что конкретно значило "без поражения" России сталинской — возводятся … к Тютчеву и Данилевскому. К Тютчеву, надеявшемуся на поглощение Западной Европы Россией Николая I. К Данилевскому, искавшему противопоставить сплоченный мир славянской федерации — расколотой силовым дисбалансом Европе. Что общего между рекомендациями этих стратегов-идеологов и федотовским либеральным паневропейничаньем?

Тут же медитации Федотова в конце 1940-х о миссии англо-американской Pax Atlantica — обратить ослабленную послевоенную Европу в свой придаток и военной силой извести сталинский СССР — сополагаются с мыслями Герцена и Чернышевского о некоем сходстве путей России середины XIX в. и тогдашних Северо-Американских Соединенных штатов. Особенно "хороша" апелляция к Герцену, как известно, предрекавшему сближение России и САСШ — двух гигантов по сторонам Европы, ненужных ей и, в свою очередь, будто бы призванных отвернуться от нее, чтобы лицом друг к другу в двух сторон сооружать "новый мир" на Тихом океане[5]. Где тут хоть какой выход на федотовское превознесение Pax Americana как Pax Atlantica?

И здесь же уверение, будто мысли позднего Федотова как "убежденного сторонника геополитической концепции атлантизма" имеют "очевидное сходство с геополитической концепцией Н. Спайкмена, являвшегося его современником и также жившего в США" (с. 215). Понятно, что тут для сравнения предлагается извлеченный из работ Дугина и др. карикатурный силуэт "Спайкмена-атлантиста", а не реальная прагматика работ этого геостратега. Ведь Спайкмен в годы Второй мировой войны как никто концентрированно выразил "американский страх" перед окружением Нового Света объединившимися силами евроазиатского приморья. Потому, кстати, он решительно отвергал мысль о каком-то особо агрессивном потенциале советского хартленда и призывал сохранить после войны союз Вашингтона и Лондона с Москвой, то есть, по сути, увековечить тегеранскую Большую Тройку. Если проект Спайкмана и может быть в каком-то смысле назван Pax Atlantica, то в любом случае он очень далек от той демократической "последней империи", которая виделась Федотову единственной альтернативой планетарной тирании СССР.

Три сравнения на две страницы и все три — настоящие "антисравнения". Зато, если уж говорить о Спайкмане, мы не найдем в книге даже упоминания того факта, что основную посылку доктрины Спайкмена за 30 лет предвосхитил В.П. Семенов-Тянь-Шанский, выдвинув тезис о Карибском, Средиземном и восточно-азиатских морях как колыбелях трех "господ мира" или одного "господина мира", который бы соединил в своих руках власть над этими бассейнами. Помним ли мы о Спайкмене хоть что-то, кроме его репутации атлантиста?

Перелистаем параграфы, посвященные евразийцам. "Одной из важнейших работ евразийцев" "с точки зрения осмысления международного аспекта геополитики" названы "Очерки международных отношений" П.Н. Савицкого, вышедшие в 1919 г. в "белом" Екатеринодаре (с. 233). При этом игнорируется, что хронологически это — "до-евразийский" текст Савицкого, полный веры не только в скорую победу белых, но и в то, что восстановленная великая Россия вот-вот непосредственно вернется в расклад Европы и силой включится в политическую реконструкцию этого субконтинента. В этом тексте не просквозит и намека на ту идеологию отделенного от Европы "особого мира России-Евразии", которую Савицкий будет утверждать в эмиграции с 1921 г. И, напротив, ни в одном труде Савицкого эмигрантской поры не проявится ни представленная в "Очерках идея российско-германского альянса с русской поддержкой преобладания Германии на европейском западе, ни претензии на русскую гегемонию в Восточной и Средней Европе до линии Познань–Богемские горы–Триест (позднее евразийцы станут проводить границы Европы с "Россией-Евразией" намного восточнее, по Карпатам или по нулевой изотерме января, или, что то же, по рекам Неман-Западный Буг — устье Дуная, исключая среднеевропейских славян и балканские народы из "евразийской" сферы). Сколько-нибудь внимательный взгляд обнаруживает, что отношение России к европейскому субконтиненту предстает в "Очерках" совершенно иначе, чем в текстах Савицкого "евразийской" поры и в сочинениях его сподвижников тех лет. Поэтому нет основания рассматривать "Очерки" как памятник евразийской мысли. Делая эту ошибку, авторы вольно или нехотя подыгрывают Дугину с его германофилией и пафосом окрошечного смешения самых разных "евразийств".

Похоже, у Дугина они списали и известную историю о знакомстве Савицкого с Л.Н. Гумилевым в сталинском лагере (с. 221) — байку, решительно опровергнутую в 1992 г. самим Гумилевым в его предсмертном интервью[6].

Непонятно, почему на с. 238 отход П.М. Бицилли от евразийцев связывается с признанием последними, прямо или косвенно… установления советского строя". Сам Бицилли недвусмысленно указывал, что для него "темный лик" евразийства определялся тяготением адептов этой идеологии к православной идеократии[7].

Заглянем в другие параграфы.

Авторы воспроизводят мою реконструкцию геополитического проекта Ф.И. Тютчева[8], с различением в его текстах условно "России-1" в имперских контурах 1840-х годов, "России-2" с включением всех народов Европы, не принадлежащих романо-германскому ядру Запада и, наконец, панконтинентальной "России-3", объявшей практически всю Европу, Ближний Восток и Средиземноморье. Списывают, списывают и вдруг заключают: якобы "конкретные задачи по формированию "России-2" (повторяю, промежуточной, — в основном еще панславистской) выражает известная формула Тютчева: "Православный император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима, православный папа в Риме, подданный императора" (с. 98). Господа, разве у Тютчева или у меня можно найти намек на то, что в глазах великого поэта и "крутого" геополитика Италия с Римом обретались вне коренного романо-германского ядра Запада? Неужели столь трудно разобраться в том, что заимствуете?

Еще удивительнее, что на с. 198 В.П. Семенову-Тян-Шанскому под 1915 г. вменяется гордая мысль об отсутствии в России к тому времени "научных трудов по политической географии" кроме "блестящих трактатов трех ученых" — якобы В.И. Ламанского, А.И. Воейкова и самого В.П. Семенова-Тян-Шанского… На деле же Вениамин Петрович был гораздо скромнее и третьим в этом ряду называл не себя, а своего отца П.П. Семенова-Тян-Шанского с его статьей "Колонизационное значение России среди европейских народов ".

Я продолжаю настаивать: нет сквернее порока для историка геополитики, чем представление об исторических эпохах и их проблематике "в общих чертах". Два раза в книге буква в букву повторяются слова о том, что "во второй половине XVIII в. Россия в очередной раз…пыталась преодолеть свое отставание от Запада" (с. 41-42, 258-259). Так ли? Читали ли эти люди оценку Ф. Броделя: "Россия великолепно приспособилась к промышленной "предреволюции", к общему взлету производства в XVIII в. … Зато когда придет подлинная промышленная революция XIX в., Россия останется на месте и мало-помалу отстанет. Не так обстояло дело в XVIII в., когда русское промышленной развитие было равным развитию всей остальной Европы, а порой и превосходило его"[9]. Если мало Броделя — можно вспомнить книгу П.Н. Савицкого о размещении русской промышленности, где в полемике с Милюковым скрупулезно опровергалась мысль об "отсталости" русской экономики конца XVIII–начала XIX вв.[10]. Или аналогичные оценки советских историков, при всех обычных для них, проходных, нападках на "отсталые… производственные отношения" екатерининской России[11]. Можно спорить о некоторых цифрах, о механизмах и факторах. Но горько, когда ученый оценивает времена, не обнаруживая за душой ничего, кроме уверенности, что Россия никогда ничем заниматься и не могла, кроме как " в очередной раз… пытаться преодолеть свое отставание". Даже и в те поры, когда отставания не было.

Не всегда легко различить, где мы имеем дело с по-человечески извинительной стилевой невнятицей, а где — с мутью самой мысли. Когда нам говорят, что "Савицкий стремился выявить взаимосвязь между температурой и развитием культуры" (с. 224), мы не поверим, будто Савицкому всерьез приписывают воззрения типа "чем культурнее, тем прохладнее". Но как отнестись к словам об "интенсивной государственно-практической деятельности России в Европе, Азии, Африке, Америке и Австралии, способствовавшей практическому применению геополитических идей" (с. 258)? Неужели и в Африке? И в Австралии? Впрочем, мы уже когда-то нечто слышали о "России-родине слонов". Но каково — представить ее заодно и отчизной кенгуру?

Разбираться с этими вещами скучно до отвращения. Но ведь можно не сомневаться, что где-нибудь это сочинение да обретет место в списках "рекомендуемых учебных пособий". Все, на что может рассчитывать рецензент в подобных случаях — это оплаченное невольной репутацией зануды право сказать "Читатель предупрежден!".

IV

Этим можно было бы и ограничится, если бы не послесловие "О парадигме и коде геополитического развития России в XX-XXI вв." Ибо здесь те же люди пытаются выступить в ипостаси "настоящих" геополитиков — сторонников конкретного проекта России. Нам очень кстати было бы в принципе задуматься над политическим смыслом спроса на геополитику в Российской Федерации 1990-х и начала нового века. Случайно ли то, что безоглядная мода на этикеточный геополитизм всех марок вовсе не содействовала умножению профессиональных разработок в этой области? Что, в самом деле, осталось в памяти от первого десятилетия раскрутки геополитики на российском интеллектуальном рынке? "Последний бросок на юг" , ("сапоги в Индийском океане" — виват, Снесарев!); зов Дугина — отдать Калининград и Курилы не за так, а за антиамериканский союз Москвы с Токио и Берлином, — плевать, что ни в одной из этих столиц ни сном ни духом не предвидят режима, готового на такую политику; императивы со страниц "Русского геополитического сборника" — аннексировать Восточную Украину, а после этого с западенцами-бендеровцами тотчас же залючить славянский союз; дурной пародией на блоковских "Скифов" угрозы жириновца Митрофанова в адрес атлантистов — открыть китайским ордам путь на Запад уже не по нашим степям Прибалхашья и Приаралья; кое у кого — мой "Остров Россия" , освоенный в объеме заглавия… Что еще? Слава Молотову с Риббентропом, переходящая в овации "Президенту Путину, подхватившему евразийское знамя из рук Назарбаева".

Это мы, о Господи! Десять лет назад баловникам-либералам, развешивавшим пугала "веймарской России" любо было подмалевывать на оных геополитические усики как посулы "кровавых авантюр". Сегодня почти с уверенностью в ответе спрашиваешь: "да не был ли постсоветский геополитический мандраж той же превращенной формой капитулянтской потребности в альтернативных мирах, что почкуется то плясками "толконутых", то похождениями академика Фоменко с "Батыем — батькой", то дугинской "Конспирологией" с полетами Жана Парвулеску, то переливающейся помойкой всех цветов виртуальной сакральности: от славянских валькирий до русских тольтеков.

Все так. Но нужно сказать и о второй, гораздо более важной функции сегодняшнего геополитизма, какую не могли бы взять не себя никакие иные формы "экскурсий по мыслимым мирам" с их способами приспособления сознаний к условиям "века без России". На самом деле "новая Россия" элит ни на грош заинтересована ни в каком геополитическом проектировании (ибо вовсе не видит себя в перспективе, где бы таковое зачем-то могло востребоваться). Ни даже в серьезной геополитической истории (так как вовсе не очевидно, что в тех контекстах, где эти персонажи себя мыслят, подобная история послужит патентом на благородство, а не скелетом в шкафу). По-настоящему геополитизм котируется как идеология, утверждающая мысль о длящейся государственной традиции. И тем самым обосновывающая принцип лояльности подвластных к распорядительным структурам "новой России", занятым утилизацией имперских накоплений и наработок в охвате российских границ и в формах санкционированных мировой экономикой и глобальным властным порядком. Геополитизм бесценен для "новой России" тем, что успешно припрягает даже отъявленных патриотов к повозке корпорации, не заслуживающей иного лучшего определения, нежели The Great Russia Utilization Inc. Такова по-настоящему актуальная страница нашей геополитической истории — психоделика "последних бросков" и "священных союзов" на службе власти, выразившей свою предельную пространственно-политическую мудрость в путинском изречении: "А почему бы американцам не быть в Грузии, если они уже в Средней Азии?"

Позволю себе не согласиться с мнениями о прагматизме "новой России", якобы не ведающей поля навязчиво-господствующей идеологии. Я полагаю, что такое поле существует, и функционирование "новой власти" в режиме утилизации России обеспечивается в сфере публичного слова взаимодействием трех дискурсивно-идеологических осей. Одна — это биполярная ось геополитизма с миражами "священных союзов" на одном конце и легитимизацией наличной "третьемосковской" псевдодержавности на другом. Вторая — ось российского постмодерна как пафоса "анклавизации": на одном конце — в регионалистских, геополитических вариантах, а на другом — в вариантах откровенно антигеополитических, силящихся вырвать как из национальных, так и из региональных контекстов и прямиком замкнуть на кружащий головы Большой Мир то "города-предприниматели", то фирмы, то КБ, то интернетовские содружества и т. п. (речь идет о геоэкономических проектах А.И. Неклессы, Э.Г. Кочетова, П.Г. Щедровицкого и др). Наконец, третья ось создается наработанным двоемыслием дискурсивных перекатов от демагогии "российского величия" к демагогии минималистского "выживания". Похоже, идейное поле "третьемосковской" России в основном может быть описано при помощи комбинаций этих трех биполярно-оборотнических осей. Более того, я допускаю, что идеологическая критика, которая смогла бы подвергнуть деструкции и дискредитации все эти три оси, будет по-настоящему интеллектуально убийственной для режима The Great Russia Utilization Inc.

В своей собственно геополитической части разбираемый опус примечателен той степенью, с которой он демонстрирует разные компоненты очерченного поля. Эта научно не получившаяся книга — книга впечатляюще современная. Вначале мы в ней прочтем рассуждение о том, как "под влиянием происшедших в России событий она оказалась в маргинальной зоне всемирно-исторического развития, однако глобализация мировой экономики и политики постепенно возвращает Россию… в ряд ведущих государств" (с. 8). Мы увидим в тексте одобрительные ссылки на Дугина и даже на Митрофанова (в числе "наиболее значительных исследований, затрагивающих историю геополитической мысли в России", с 10), а заодно и на Е.Ф. Морозова, твердящего о законе ирриденты в масштабе "славянской нации" (с. 178). В послесловии же нам поведают о завышенной энергоемкости наших производств, о недостаточности скудного российского населения для обживания такой страны, о фатальной поэтому "неконкурентоспособности" и "экономической нерентабельности" России как целого "в условиях сегодняшней мировой экономической системы" (с. 275). А отсюда извлекут неизбежность — строить "российскую геоэкономическую стратегию на основе тщательного, с точки зрения экономической целесообразности, выбора приоритетных для освоения территорий", с уже наличными благоприятными условиями (там же); и путеводной нитью такой стройки объявят регионализацию российских сегментов экономики и создание в мировой экономической системе собственных сегментов" (с. 275, 279). А, дотянув эту мысль, заключат, что сегментация вообще должна стать "новым кодом" геополитического развития России. Так не на общегосударственном уровне, а на уровне приграничных районов и избираемых в них властей должно определяться отношение к "происходящим практически по всему периметру российских границ, включая и северные … интенсивным, хотя, порой, и неустойчивым, изменениям геополитических силовых полей" (с. 280). Причем укажут, — мол такая регионализация — это вынужденная мера, дающая жителям России шанс самосохраниться и самореализоваться в сегодняшних неблагоприятных условиях (с. 282). Если же кого заботит, как это скажется на "государственном суверенитете и территориальной целостности", — так вот вам и ответ: "Парадокс в том, что гарантиями суверенитета и территориальной целостности страны в ближайшие годы будут выступать ее геополитические слабости: во-первых, неготовность мировой экономики принять в свой состав российский рынок или крупную его часть (ну, тут посодействует наше вступление в ВТО "на общих условиях" — В.Ц. ); во-вторых, значительный внешний государственный долг, который при распаде Российской Федерации теряет законные основания…" (с. 282).

Ах, хорошо же, господа, мы возвращаемся в ряд ведущих держав благодаря "глобализации мировой политики и экономики" — авось, пока не отдадим долгов, нам не дадут сдохнуть (и позволят поработать на поле борьбы с "международным терроризмом")! Что у наших геополитиков за умы: тут "великодержавие" и "славянская ирредента", и "выживание в нынешних неблагоприятных условиях" благодаря "слабостям" и "крупному долгу", и желание пойти на сегменты в мировую экономику, и настрой на то, чтобы приграничные боссы сами решали — как быть с "изменением геополитических силовых полей", т. е. попросту с ползучим перемещением границ…

Запах научной неудачи отчасти перебивается букетом с идеологических полей "новой России", где главенствует мистификаторское амбре "выживания–величия–выживания…" — примета политической эпохи, не желающей думать всерьез ни о выживании, ни о величии.

2002 г.

Этот текст готовится к публикации на сайте "Полиса" [www.politstudies.ru], в майском выпуске "Библиобзора". Но ввиду того, что последняя часть рецензии имеет собственно политический интерес, мы попросили у автора согласия на ее публикацию на сайте РА. Читатель, не заинтересованный в цеховой дискуссии специалистов по истории геополитики, имеет право проигнорировать первые три части. С другой стороны, и ему может оказаться небесполезно заглянуть в них для уяснения деталей яростной полемики автора с геополитизмом "третьемосковской псевдодержавности".

[1] См. ее перепечатку в сборнике: Россия морей. М., 1997
[2] Подробнее об этом в кн. Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла. М., 2001.
[3] Цымбурский В.Л. Циклы похищения Европы // Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. Т.2. М., 1995; Он же. "Европа-Россия": третья осень системы цивилизации // "Полис", 1997, №2.
[4] Федоров Н.Ф. Чему научает древнейший христианский памятник в Китае // Федоров Н.Ф. Собрание сочинений в четырех томах. Том третий. М., Традиция, 1997, с.216–217.
[5] Герцен А.И. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 13. М., 1958, с. 339; Т. 14. М., 1958, с.32. См. особенно статью "Америка и Сибирь": Т. 13, с. 388–403.
[6] См.: Гумилев Л.Н. Ритмы Евразии. М., 1993, с. 27.
[7] Бицилли П.М. Два лика евразийства // Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М., 1996, с. 39-48.
[8] Цымбурский В.Л. Тютчев как геополитик // "Общественные науки и современность", 1995, №6.
[9] Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. Т.1 М., 1992, с. 478.
[10] Савицкий П.Н. Месторазвитие русской промышленности. Берлин, 1932, с.104 и сл. — о "фазах бедности" и "фазах богатства" России.
[11] См.: Всемирная история. Т.V. М. 1958, с. 634.