Версия для печати

Как презренны все конституции

Проект великой Европы нуждается в сильном и массовом панъевропейском патриотизме, а его-то как раз и нет

Отвергнув проект европейской конституции, французы показали, что удовлетворительная организационная форма Евросоюза не найдена. Аргумент, что расширенной Европе нужна более целостная и прямолинейная структура управления, оказался не аргументом. Те же французы реагировали на него так: "это ваша проблема; не знаете, как управлять — не беритесь; расширение создает вам проблемы — не расширяйтесь". Поначалу живо заинтересовавшись интеграцией, сейчас народ впал в заметный скепсис. Уже к осени 2003 года менее половины населения, согласно опросам "Евробарометра", одобряло участие своих стран в ЕС. Особенно заметна эта тенденция в коренных странах Евросоюза, в самой колыбели еврофильства.

Аргумент, апеллирующий к единству экономики и политики, казался безупречным, когда участие государства (вплоть до национализации) в экономике не ставилось под сомнение. Но теперь именно по этому пункту идут самые горячие препирательства.

Еврофильство еще процветает на востоке Европы, но в нем отражается не столько желание единства Европы, сколько желание примкнуть к ней. Оно, в свою очередь, имеет два мотива. Во-первых, до присоединения к Евросоюзу в странах Восточной Европы бытовал примитивный миф, что в ЕС всем дадут квартиру, машину и назначат большую зарплату и что можно будет уехать из своей деревни в Париж.

Другой мотив менее банален. Восточноевропейская интеллигенция издавна придавала своему "европейству" гораздо больше значения, чем коренные европейцы. В Варшаве, Риге или Львове быть европейцем престижнее, чем поляком, латышом или украинцем. Этот комплекс периферийных народов обнаруживается и в Испании, Португалии, Греции. В Восточной же Европе он питается также желанием отделить и оградить себя от бывшей метрополии — России.

Однако аргументы еврофилов выдыхаются. Мир на континенте стал привычен, и за него никто не опасается. Товарные рынки предельно интегрированы, и сейчас важна не столько внутриевропейская торговля, сколько торговля с остальным миром. Кроме того, еврофилы пострадали из-за своего благодушия и пассивности. Их сейчас можно мобилизовать только против подъема евроскептицизма. Попытки подпитывать энтузиазм идеями превращения Европы в противовес США уже почти не срабатывают. В скоропалительном расширении Евросоюза просматривалась идея евроглобализации как альтернативы американской глобализации, но проект великой Европы нуждается в сильном и массовом панъевропейском патриотизме, а его-то как раз и нет. Национальное сознание его заглушает. Европейский патриотизм может усилиться на базе комбинации традиционного антиамериканизма с нарастающим антиисламизмом, но это похоже на игру с огнем, и сами евроэнтузиасты это хорошо поняли.

Бунтари в тельняшках

Великобритания вступила в ЕС с запозданием (в 1973 году), и тогда же обнаружилось, что по этому поводу в стране отнюдь нет единодушия. Этому было много причин, но главная из них — в отличии британской политической традиции от континентальной. В остальных странах евроскептические настроения приобретают иные оттенки.

Во-первых, речь идет о последовательных эконом-либералах и либертариях анархического и, главным образом, право-анархического оттенка (во Франции все это называется "неолиберализм"), которые выступают за усечение прерогатив государства в принципе, радуются ослаблению собственных государств и не хотят, чтобы на их месте вырастало государство общеевропейское. Либертариев мало, но они, как говорится, в тельняшках. Они сильно интеллектуально продвинуты и активны в СМИ.

Во-вторых, есть еще националисты, которые не хотят никаких государственных традиций, кроме своих собственных. Не хотят размывания традиционного образа жизни в ходе унификации европейского пространства. Это самый иррациональный из вариантов евроскептицизма, но и самый упрямый и массовый. Он существует и в плебейской, и в элитарной версии.

В-третьих, внесли свою лепту в исход французского референдума и сторонники "суверентизма", или более рационального патриотизма. Суверентисты опасаются, что национальный интерес их государства не будет совпадать с интересами других государств, и это угрожает их суверенитету. То есть они будут вынуждены действовать против своих интересов или понесут материальный урон, подчиняясь невыгодным для себя правилам. Недавний раскол по поводу интервенции в Ираке хорошо иллюстрирует эту коллизию. А теперь еще стал возникать целый ряд менее ярких, но гораздо более материальных коллизий в сфере экономической политики. Самый недавний эпизод — борьба вокруг общеевропейских правил бюджетной политики. Суверенитет в этой области сильно урезан даже безо всякой конституции.

На французском референдуме вместе с евроскептиками против конституции голосовало и еще одно политическое движение. Это — "Социалисты против конституции" во главе с Лораном Фабьюсом (20 лет назад он был премьер-министром страны). Они, как и коммунисты, считают, что Евросоюз оформляется как инфраструктурная рамка чисто рыночной экономики и враждебен "социальному началу". То есть, грубо говоря, антинароден. Так же считают и коммунисты. На евроинтеграцию они смотрят в духе Коминтерна — "Соединенные Штаты Европы как заговор капиталистов". Сегодня можно смело утверждать, что именно социалисты Фабьюса завалили конституцию. Патриотам-почвенникам в духе Ле Пэна это не удалось бы.

Этот вариант, впрочем, вряд ли можно считать евроскептицизмом в полном смысле слова. Потому что это движение не против европейской интеграции, а против того оборота, который приобрела (или якобы приобрела) эта интеграция. По сути, программа этого движения идеально подходила бы для общеевропейской левой партии на выборах, скажем, в полновесный общеевропейский парламент.

Активность этого рода на референдуме по конституции кажется на первый взгляд преждевременной. Но левые противники конституции борются против так называемых социального демпинга и налогового демпинга, угрожающих с востока Европы рабочим местам и социальному страхованию (вэлфэру) на западе Европы. Конституция, в самом деле, не гарантирует предотвращения демпинга. Без объединения бороться с ним было бы, конечно, совсем невозможно. Но если уж объединяться, то именно ради того, чтобы предотвратить эту угрозу. Такова, вероятно, логика левых социалистов Франции и их менее многочисленных и менее политически решительных единомышленников по всей старой Европе.

Проект "социальной Европы" нужно подкреплять сильной хозяйственной основой. В 2000 году в Лиссабоне была поставлена задача превратить Евросоюз в конкурентоспособную динамичную экономику, основанную на наукоемких производствах. Но по-прежнему США растут на 3% в год, а ЕС — на 2%, а из-за убыли населения рост к 2040 году вообще сократится до 1,25%. Есть экспертные оценки, согласно которым Европа — вообще самый экономически вялый регион мира, который тянет мировую экономику вниз. И евроскептики не перестают напоминать, что именно бесконкурентная социалистическая экономика обречена на застой.

Кроме того, повременная производительность труда в Евросоюзе (до последнего расширения) не ниже, чем в США, но европейцы работают меньше. Моральная мобилизация и экономическое оживление Европы — дело нелегкое. Парадоксальным образом восторженно-телячий европеизм новичков — от Португалии до Словакии — мог бы подогреть чуть теплый европейский дух, если бы трансформировался в нечто более вещественное. Но для этого он оказался недостаточно глубок и живуч.

Конституционная монархия

Баланс еврофильских и евроскептических настроений, панъевропеизма и национализма впал в прямую зависимость от системных проблем Евросоюза. Во-первых, это проблема баланса евросоюзного и национального суверенитетов. Во-вторых, проблема дефицита демократии. В-третьих, проблема дальнейшей экономической интеграции, которая еще весьма далека от завершения.

Как известно, субъектами процесса интеграции являются возникшие в XIX веке демократические национал-государства (nation-state). В ходе процесса интеграции стала возникать укрупненная геополитическая форма, существо которой остается (и, может быть, навсегда останется) трудно определимым. Евросоюз — единство, но какого рода? Он похож на огромное государство, сверхгосударство. Общность "высокой" культуры делает европейцев похожими на нацию. Между тем это и не государство, и не нация. Территориальный размах (и сама по себе пространственная экспансия) в сочетании с "дефицитом демократии" в центре делают Евросоюз похожим на империю, но это и не империя.

Благоразумное большинство предпочитает говорить о смешанной форме, или о промежуточном состоянии, где процесс — всё, результат — ничто. Три четверти всех национальных законов в сфере права и безопасности уже восходят к евросоюзному законодательству. Меньше или почти нисколько — в сфере внешней политики и налогов. Конституция отменяет правило "вето" по 60 позициям. Возникает обширная зона конфликта интересов и лояльности, и это создает серьезные осложнения для работы всей машины принятия решений. Это конфликт между частью и целым, который можно устранить, только устранив части.

Другая системная проблема Евросоюза — дефицит демократии. Важные решения принимает Европейская комиссия, то есть исполнительно-бюрократический орган, недостаточно прозрачный и не подотчетный никакому выборному органу. В своих решениях он руководствуется не волей электората, а "рационально-экспертными" соображениями. Это в основном касается макроэкономической политики. С возникновением единой валюты, Европейского ЦБ и "пакта о стабильности и развитии", предписывающего всем странам-участницам предел бюджетного дефицита и государственного долга, главные инструменты макроэкономической политики оказались изъяты из компетенции национальных правительств и переданы органу, который, как замечает видный французский экономист Ж.-П. Фитусси, можно уподобить просвещенному деспоту или назвать экспертократией.

Поразительно, но нынешняя политическая структура ЕС на самом деле напоминает абсолютные монархии, в частности (и даже в особенности) российскую монархию начала ХХ века. Важнейшие демократические институты (парламент и ответственное правительство) в ЕС отсутствуют или рудиментарны, а попытки их развивать приведут к головокружительным осложнениям. Таким, например, как крушение проекта конституции.

Укрепление демократии в ЕС повлечет за собой создание институциональной структуры, аналогичной структурам нынешних государств (национал-демократий). Это превратит ЕС в государство и окончательно ликвидирует суверенитет стран-участниц.

Есть и проблема совместимости голосования по "правилу большинства" с интересами этнических (национальных) меньшинств, на которой ломала зубы не одна федерация. Одно дело — большинство французов против меньшинства французов. Другое дело — латышское большинство против русского меньшинства. Или румынское против венгерского. В Евросоюзе к этому добавляется проблема совмещения разных морально-социальных традиций в разных странах.

Рейнский капитализм совсем не тот, что манчестерский. Французский якобинский социализм совсем не то же самое, что христианско-демократический солидаризм или консервативный патернализм. И так далее. Но это еще полбеды. Дело в том, что в свободно-либеральном обществе (а таким, по замыслу, и является Евросоюз) к власти попеременно будет приходить по-разному ориентированное большинство. И оно будет навязывать свои решения странам, где в той же самой фазе большинство будет ориентировано совершенно иначе. Все это безумно важно. Национальная традиция — это не способ изготовления пирожков или празднования Рождества. Это — разный модус коллективности.

Учитывая все это, трудно избавиться от подозрения, что в сложных и громоздких образованиях "сквозная" демократия на всех уровнях невозможна, да и неуместна. Показательно, что симпатии к нынешнему политическому строю Евросоюза питают американские неоконсерваторы. Их сравнительно сдержанный глашатай Фарид Закариа (редактор международной версии Newsweek и автор недавно переведенного на русский язык бестселлера "Будущее свободы") открыто защищает "дефицит демократии" в ЕС, считая (в соответствии с классической логикой эконом-либералов), что макроэкономическая политика не должна корректироваться под влиянием разных социальных лобби (то есть, попросту говоря, некомпетентного и эгоистического электората). Нынешнюю структуру ЕС в свое время поддерживал Wall Street Journal. Это и учуяли социал-якобинцы под предводительством Лорана Фабьюса, и нельзя сказать, что классовое чутье их сильно обмануло.

Еще одна проблема Евросоюза заслуживает звания системной. Это — дальнейшая интеграция экономики. На этом пути было достигнуто очень многое, но в тени этих успехов как-то не очень заметно, что подлинная и глубокая интеграция экономики предполагает интеграцию сферы услуг в самом широком понимании, включая инфраструктурные услуги (финансовые, например) и общественные (типа здравоохранения). А в этой сфере только теперь делаются первые шаги. И они даются с большим трудом. Ориентация на открытую конкуренцию в сфере услуг, известная как "директива Болькстейна" (по имени еврокомиссара бельгийца Фритса Болькстейна), пока встречает сильное сопротивление. И рыночники-евроскептики не устают напоминать: лучше бы, дескать, двигались в этом направлении, чем сочинять конституции и плодить бюрократические регуляции. Между тем эта проблема становится все более актуальной по мере того, как вся экономика в целом и занятость смещаются именно в сторону сферы услуг.

Критическая масса

Задержка в интеграции сферы услуг напоминает о том, что между разными странами Евросоюза существуют противоречия и напряжения. Их порождают, например, миграции и этническое перемешивание. Проблема обострилась со вступлением в Евросоюз стран Восточной Европы. Зарплата на востоке сейчас составляет 15-20% от "староевропейской". Есть прогноз, что без ограничений (а они пока сохраняются на 7 лет) из новых стран Евросоюза в старые могут переселиться 4-5% населения. Если на мигрантов будет распространяться существующая теперь в старой Европе система социального страхования, то поток неквалифицированных мигрантов с востока может сильно напрячь "староевропейские" общества. На запад в основном перемещаются неквалифицированные работники, замещающие местных, предпочитающих жить на пособия вэлфэра. Исключение сегодня составляют лишь медицинские работники (польские врачи едут в Англию, врачи из бывшей ГДР — в Скандинавию).

Проблематичен и бюджет Евросоюза. Помимо его застарелых проблем (сельскохозяйственные и региональные субсидии) теперь возникают и свежие. Новые страны Евросоюза бедны. Их включение в схему перераспределения доходов требует увеличения евросоюзного бюджета. Но главные доноры (Великобритания, Франция, Германия, Нидерланды, Швеция, Австрия) хотят как раз обратного — понизить бюджетный взнос. В то же время Франция по-прежнему стоит горой за сельхозполитику, а Испания — за региональную помощь.

Постепенно обнаруживается и конфликт между малыми странами и большими. Малые страны привыкают выступать в роли своеобразной группы давления. Существуют и противоречия между Великобританией с одной стороны и Францией-Германией с другой. Связи и чувство родства с большим англоязычным миром (в первую очередь с Америкой) остаются важным фактором британской идентичности. Кто бы ни был у власти в Лондоне, в момент международных кризисов Великобритания неизменно выбирает союз с США. Восточная Европа явно тяготеет к Лондону, английскому языку и Вашингтону, то есть за пределы Евросоюза. Это еще больше подрывает его связность. Не говоря уже о действии простого правила физического мира: чем больше масса, тем труднее ее удержать вместе и тем больше вероятность того, что она будет делиться. Поэтому разделение Евросоюза на несколько концентрических зон разной меры интеграции есть самое рациональное решение многих проблем, иначе никак не разрешимых. Но и тут есть проблемы — возникает эффект "первосортности" и "второсортности" участия в Союзе. Такой вариант уже признается возможным (что и отражается в понятии "интеграция двух скоростей").

Скоростей будет даже больше, чем две, и если эта тенденция окончательно оформится, то мы будем иметь широкое евразийское пространство. Структура его будет такой. В центре — "Франко-Германия" (плюс Бельгия-Люксембург, а может быть, и Нидерланды). Франция и Германия полвека олицетворяли и питали энергией центростремительные интеграционные тенденции, но теперь парадоксальным образом и они могут стать источником центробежных сил. Предчувствуя ослабление своих позиций в расширяющемся Евросоюзе, Франция и Германия взяли курс на максимальное сближение. Обе бывшие великие державы понимают, что не могут теперь обойтись друг без друга. Наполеон не сумел их сложить вместе. Гитлер не сумел. Теперь это происходит само собой — Берлин и Париж уже готовы объединить свои дипломатические службы и даже парламенты для решения некоторых вопросов. Они могли бы стать относительно независимым ядром. Но если во Франции произойдет левый поворот, а в Германии Шредеру удастся с помощью избирательного маневра реформировать свою партию по образцу неолейборизма Тони Блэра, то все эти намерения будут спущены на тормозах.

Следующий круг интеграции — "еврогруппа", куда входят страны единой валюты евро. У нее теперь даже есть некоторая зачаточная организационная структура. Далее — Великобритания, Швеция-Дания, которые не присоединились (пока) к евро, но вопрос открыт. Далее — новички и, наконец, "смежники" — Украина и Турция — тоже получают в этой расширенной схеме некоторый структурный статус.

Если Турцию примут, то структурная связность Евросоюза не сможет остаться прежней. Что будет из себя представлять Евросоюз, где самой большой страной (80 млн жителей в 2015 году) будет самая бедная и самая уязвимая для международного терроризма, граничащая с Ираком мусульманская страна? А если за Турцией последует Магриб?

Мир меняется слишком быстро. У людей с воображением и склонных к футурологи споры евроскептиков и евроэнтузиастов вызывают зевоту. "Это все вчерашний день", — говорят они. Судите, мол, сами: пока мы интегрировали товарные рынки, их доля в экономике упала до 25%. Пока мы спорим о существующих ныне прерогативах суверенитета, они теряют свое значение. Крепнет подозрение, что любые межгосударственные экономические блоки вообще на глазах устаревают в связи с опережающим процессом глобализации.

Источник: "Эксперт" № 21 (468) от 6 июня 2005 г.